передового совхоза, уже заронена, а где тлеет — этого он никак не мог точно определить, и вот сегодня на скотном дворе он понял: затлело повсюду.
— Когда все работали заедино, хамства не было даже в Буграх! — насачивал Коршунов на ухо директору. — Раньше, бывало, как приедешь — все по струнке, а теперь пришел этот…
— Где он? — спросил Бобриков.
— С полчаса назад шел нз гаража, — ответила агрономша.
— И чего там он?
Она беззаботно пожала плечами, и это вывело Бобрикова из минутного успокоения.
— Ах вон как? Вам никогда никакого нет дела до директорских забот! — Он даже скинул очки, побагровел и перешел бы, возможно, на привычный крик, но одумался, хотя и зашумел. — Вам только сидеть за спиной директора и пожинать лавры! Скисла цистерна молока — поезжай, улаживай директор! У шофера права отобрали — звони директор! Запчасти нужны позарез — опять директор! Корова подохла… — тут он осекся, подвинулся к столу и сквозь зубы, истошно выкрикнул:
— Дверь!
Агрономша кинула бровью Кольцовой — та подбежала, прижала дверь, неплотно прихлопнутую Кротиным. Ей, молодой работнице, нравилось, что директор, этот грозный директор, разносит сейчас всех вместе, разносит при ней. Она чувствовала, что это семейная сцена, присутствовать на которой дано не всем.
Кольцова еще держала скобку, когда дверь потянуло наружу. Она дернула ее к себе, но оттуда тянули еще решительнее. Неведомо каким чудом, но Кольцова почувствовала там женскую руку, хотя и властную, но несильную, и капризно дернула дверь на себя.
— Какого черта! — послышалось из-за двери.
Вошла бухгалтер совхоза. Высокая, даже дородная, судя по кости, она в последние годы как-то повысохла, профессионально ссутулилась. Фыркнула на Кольцову, прошла к столу. Оттуда она оглянулась на присутствующих, как бы оценивая, можно ли говорить при всех, и зашептала директору:
— Он в бухгалтерии! — при этом дернулись ее отечные мешки под глазами. Покосилась на Кольцову — самую тут ненадежную — и, как у изголовья, вытянулась у торца стола.
— Ну?!
— Требовал бумаги… Расчетные ведомости — тоже.
— Он что — воров ищет? Их нет!
— Бумаги не отдала, — продолжала бухгалтерша, не отвечая на директорские эмоции.
— Правильно сделала!
Она сгорбилась виновато, буркнула:
— Сам пришел. Смотрит бумаги в бухгалтерии.
Бобриков молчал. Молчал около минуты. Молчал и еще, пока просматривал сводку о вчерашних надоях, потом махнул рукой:
— Планерки не будет! Все по местам! Коршунов!
— Я!
— Бери ее «козла» и поезжай в Бугры!
— На моем «козле» жена Дмитриева поехала на станцию, — сказала агрономша и пояснила, выдерживая взгляд директора. — С больным ребенком поехала.
— Черт с ней! — дернулся Бобриков. — Поезжай тогда на своем мотоцикле, чтобы там все было готово к комиссии! Все! А вы тут крутитесь! Скажите завгару, чтобы гробы свои помыл, а тех, что ходят, пусть гонит подальше! Ясно? Все!
Он хлопнул ладонью по столу.
— А когда комиссию ждать? — спросила невозмутимая агрономша, снова закуривая, правда, уже у порога.
— Комиссия приедет со мной.
— После суда?
— Да. После суда.
Уже истекли сутки с того часа, как Дмитриев сжег корабли, но путь к заветному берегу справедливости ничуть не стал короче. Более того: узнав об ожидаемой комиссии, он понял, что завтра на его пути в район ляжет еще одна бумага, подтверждающая высокие показатели совхоза. Эту бумагу не сдвинуть, от нее не отмахнуться и не обойти, ее необходимо принять как объективную реальность со всей ее весомой серьезностью. Принять и доказать, что жизнь совхоза не умещается в исписанные под копирку страницы акта обследования…
Минувшей ночью, когда разгоревшееся воображение заставляло его произносить длинные речи перед несуществующими слушателями, ему казалось, что он говорит убедительно, что его понимают и сам секретарь Горшков жмет ему руку за его справедливую, умную, горячую речь, но теперь, при свете разгоравшегося весеннего дня, он вдруг понял, сколь бесцветны и невесомы были его слова из ночного «выступления».
Когда он вышел утром из дому и направился в контору совхоза, его неприятно поразило не мельтешение людей из «штаба» Бобрикова, не ощетинившийся затылок директорского шофера, а — как это ни удивительно — обычный, невозмутимый ритм трудового дня. Он слышал обыденные голоса рабочих, ноющий звук мотора электродойки, стрекот тракторов-колесников и особенно веселые голоса доярок, и все это так не шло к его напряженному настроению, что он только усилием воли поборол в себе чувство неприязни к этому новому, наполненному светом и весенними звуками дню. Он успокоился было, но слово «донкихот» всплыло в памяти и вновь сверлило его самолюбие и навело наконец на мысль, что он действительно совершил торопливый, неподготовленный поступок, и прежде всего потому, что совершил его в одиночку. Однако возмущенное сознание отринуло этот довод, и Дмитриев еще некоторое время шел твердым шагом уверенного в себе человека, нашедшего все же силы подняться против непререкаемого директорского авторитета, подняться один на один. Почему, думалось ему порой, он должен сколачивать вокруг себя людей, убеждать давно запуганных членов партбюро в совершенно очевидном факте превышения директорской власти, если можно сразу, одним поступком — таким, как уничтожение характеристики в кабинете инструктора райкома, — привлечь внимание к проблеме? Он даже был горд тем, что выбрал новый, необычный путь, но рядом с этой гордостью неотвязно стояла все та же мысль об ошибке в общепринятом методе работы — ошибке сознательной, поскольку он действительно не надеялся на поддержку своих членов бюро. А теперь, думалось ему, нужна не только смелость, но и доказательства мотивов своего поступка. Доказательства… И только тогда, когда во всем объеме встала перед ним мера ответственности, он понял, как недостает ему во всей этой истории людей — Дерюгиной, Маркушева, того же главного инженера и других. «Нет-нет, все же надо собрать и капитально поговорить», — решил он и в правление совхоза вошел сосредоточенный, готовый к работе.
В бухгалтерии, пересматривая дела уволившихся или уволенных из совхозов, он постепенно снова терял умиротворение. Перед ним проходили люди, работавшие на этой земле, оставившие след в общей борозде. Это их руками были сооружены каменные дома, дворы, фермы, водопровод, большая школа и произведены тысячи тонн молока и мяса — во всем этом был их труд, их время, часть их жизни, даже если они работали здесь и короткое время. Но кто дал право Бобрикову неуважительно относиться к ним, увольнять по пустякам, порой просто из амбиции. Вот они, дела, — одно, второе, третье… Эти люди составляли славу совхоза, она складывалась прежде всего из их труда, а не из отчетных докладов Бобрикова.
Он не высидел и часу: вспомнил, что надо перехватить директора до девяти утра и поговорить с ним по делу Маркушева.
— Прошу вас, не убирайте далеко денежные ведомости на премиальные оплаты, — попросил он бухгалтершу.
Бухгалтер — ни гугу.
Дмитриеву некогда было «разговаривать» ее: за окном мелькнула обширная тень Бобрикова. Он торопливо прошел по длинному коридору правления, но директора не догнал, тот был уже у столовой — видимо, направлялся завтракать.
