- Неблизок путь тебе, отец Сильвестр. Зайди к нам с братом; рады мы будем с тобою трапезу скромную разделить.
И указал Алексей Адашев рукою на хоромы высокие, что обнесены были забором крепким и в глубине улицы соседней ютились.
- А что ж, друже, - молвил ласково старый священник. - С охотою зайду к тебе: притомился я сильно.
Подошли они к воротам, и немало удивился отец Сильвестр, видя, что крепкие дубовые ворота не заперты на засовы железные, а настежь открыты стоят, и в те ворота люди неведомые один за другим поспешно входят. Приметил старец Сильвестр, что были те люди из нищей братии: хромые, слепые, в лохмотьях, в рубищах.
- Что это у тебя, молодец добрый, поминание, что ли, сегодня какое? Чай, за спасение души родича близкого сегодня ты нищую братию кормишь?
Смутился слегка Алексей Адашев, а потом на старца кротко и весело глянул и ответил:
- Нет, отец Сильвестр, я и без всякого поминания каждый день нищую братию кормлю. Знают хоромы мои люди бездомные, бесприютные, калеки да недужные. Со всей Москвы сбираются они каждый день об эту пору на двор мой. Так мы с братом Данилой порешили до конца дней наших творить.
Ничего не сказал старый священник Алексею Адашеву, только шаги свои ускорил и в ворота открытые вступил. Двор хором адашевских просторен был, и немалая толпа нищего люда уместилась в нем; все сюда пришли, что стояли на папертях церковных, около храмов ближних, - почти триста человек собрались к адашевским хоромам…
Смирно и безмолвно стояла толпа нищих московских: здесь нечего ей было голосить, язвы свои растравлять, жалобиться на недуги свои печальные. Становились они в очередь не торопясь, не толкаясь, не вступая в ссору друг с другом. Всем ведомо было, что каждый отсюда сытым выйдет, а по праздникам еще и двумя-тремя медными грошами оделен будет. Так привыкла нищая братия к благодеянию адашевскому, что когда на двор сам хозяин вошел, сразу его и не приметил никто. В это время начали уже холопья адашевские оделять нищую братию пищею; выносили они из стряпной избы целые баклаги варева горячего, целые лотки хлеба ржаного, увесистыми ломтями нарезанного. Садились нищие попросту на зеленую траву, на землю, садились в кружки человек по шесть разом вокруг варева дымящегося и начинали свой обед, перекрестясь, да призвав имя Божие, да пожелав всякого счастья хозяевам щедрым.
Поспешно проходил к крыльцу хором своих Алексей Адашев вместе со старцем Сильвестром. Между тем стали уже в толпе узнавать доброго хозяина, вслед ему послышались благословения да пожелания благие:
- Многие лета доброму окольничему!
- Вот он, милостивец наш…
- Щедрее всех на Москве Адашевы…
Но не слушал молодой окольничий тех восхвалений, взбежал он на крыльцо хором своих, и поспешил за ним невольно старец Сильвестр.
В первой же горнице встретил их Данила Адашев, молодец рослый, красавец румяный.
Радостно улыбнулся он, увидев старого священника, и приветливо ему поклонился.
- Дорогого же гостя привел ты, брат старшой, - молвил он, принимая от старца посох его и рясу верхнюю. - И в самую пору подоспели вы, уже и на стол накрыто.
Вошли все трое в другую горницу; была она невелика, не пестрела коврами дорогими, не украшалась резьбою оконною да потолочною. Гладко обтесаны были стены, чисто вымыты были лавки да скамьи дубовые, простой скатертью домотканой был покрыт стол широкий, что посредине горницы стоял. По краям стола трапезного тянулись ручники белые, полотна домашнего с нехитрою вышивкой. На столе виднелась посуда простая глиняная, утварь небогатая. Зато в красном углу сияла окладом драгоценным не одна икона, письма старого, византийского, и перед теми образами горели лампады, привешенные на цепях серебряных.
Помолились все перед иконами, а потом усадили оба брата дорогого гостя отца Сильвестра на место почетное, переднее, и взапуски потчевать его стали. Не роскошна была трапеза у братьев Адашевых, да скрашивали они ее приветом искренним, радушием полным.
Начали сотрапезники хлебать из большой мисы глиняной, мур'авленой, щи рыбные постные, стали их пирогами крупитчатыми заедать. Подали слуги и квасу шипучего, и меду сладкого; заморских дорогих вин у Адашевых в доме не водилось. Младший брат Данила не один раз хлебнул меду крепкого, а старший Алексей вместе со старцем Сильвестром ничего, кроме квасу, не пили.
На вторую смену подали кашу овсяную, сдобренную маслом постным, а закончилась трапеза киселями, клюквенным да малиновым…
- Не обессудь, отец Сильвестр, что небогато угощаем тебя, - молвил Алексей Адашев во время обеда. - От родителей наших приучены мы не роскошествовать и чревоугодия отстраняться.
Кротко улыбнулся старый священник.
- По мне и ваша трапеза больно вкусна и обильна. Мне в моей деревне новгородской изо дня в день доводилось одной кашею да одним хлебом ржаным сытым быть. Вы же здесь, на Москве, народ балованный.
Вмешался тут в беседу Данила Адашев:
- А помню я, отец Сильвестр, как невзначай к тебе в село попал, как приютил ты меня, накормил, отдохнуть дал. В ту пору угостил ты меня душистым медом да брагою крепкой, доброй. Мне-то с пути дальнего да с устали в охоту было и браги попить, и меду поесть. Не стану хулить трапезы деревенской.
Весело усмехнулся при этом Данила Адашев и себе меду крепкого в оловянную стопу налил. Одним махом опрокинул он чарку объемистую. Ласково посмотрел на него старец Сильвестр…
- Любо мне смотреть на тебя, молодец добрый. Бодр ты и духом и телом, обошли тебя скорби земные, и большой работы ты не ведаешь. Открыто сердце твое, и ясна душа твоя! Нет греха в радости и веселье, коли за собою греха не чуешь.
- Спасибо, отец Сильвестр! - отозвался вместо брата Алексей Адашев. - Разгадал ты моего Данилушку! Точно, что чист он душою и светел, как младенец… Ведь он - вскормленец мой, отец Сильвестр… Отроком юным остался он на руках моих, когда померли отец с матерью. Я его уму-разуму учил, письму да чтению. Увидел я, что крепок он телом и духом удал, и направил я его на службу ратную. Еще, Бог даст, послужит он на поле бранном царю и родине…
Скромен был Данила Адашев, и смутили его похвалы братние; зарделся он, словно красная девушка, и, чтобы оправиться, новую стопу меду малинового себе налил. А когда выпил он мед шипучий, вспомнились ему последние слова братнины - и воскликнул он громовым голосом:
- Эх, кабы с басурманином потешиться! Эх, кабы на Казань поганую боем пойти!
Зорко взглянул старец Сильвестр на отважного витязя, взором его словно насквозь пронзил, сразу выпытал, выведал все, что в душе молодецкой таилось. Разгадал он в нем сердце смелое, дух бодрый и непреклонный, разгадал в нем истую удаль русскую…
- Великое слово ты молвил, молодец, и немалое дело ты замыслил. Та Казань поганая у русской земли, словно в'еред надоедливый, вскочила… Сколько лет уж не дает она покою государям московским! Царь Иоанн III немало сил на нее положил, немало умом раскидывал - а все ничего поделать не мог. Много полонянников, людей православных, томится в плену казанском; каждый год великий убыток наносят злые татары казанские. Давно пора бы все силы собрать да на это гнездо разбойничье грянуть! Только нелегкое то дело.
Промолвил слова свои скорбные старец Сильвестр и голову понурил. Но то, что мнилось его уму старческому, осторожному, трудным и несвершимым подвигом, то казалось молодому смелому витязю легким и доступным. Засверкал очами Данила Адашев, невольно рука его могучая потянулась к боку, где всегда у ратного человека булатная сабля привешена бывает. Не нашел добрый молодец рукоятки знакомой, так зато сжал он крепко кулак могучий и громыхнул им по скамье дубовой… Оглушил могучий удар и Алексея Адашева, и старца Сильвестра; из дверей на грохот выбежали поспешно челядинцы адашевские - что-де случилось?
- Полно тебе, - сказал Алексей Адашев и младшему брату на плечо руку положил, - чай, отец Сильвестр правду истинную молвил… Не раз под Казань разбойничью ходила рать русская, целые реки
