топится печь и от раскаленных углей пышет жаром. Но он продолжал удаляться от берега и, когда потерял дно под ногами, поплыл против волн.
Топор за поясом не был таким уж тяжелым и не столько тянул вниз, сколько мешал движениям. Временами пальцы ног начинало сводить судорогой, и тогда Эскуэро, погрузившись в воду с головой, с остервенением массировал икры, впиваясь в них ногтями, — этому давным-давно его учил отец. Судорога отпускала, и Эскуэро плыл дальше, отплевывая попадавшие в рот соленые брызги и всматриваясь в темноту ночи, туда, где мутным, неясным пятном едва различался «Альбатрос».
То, что на берегу находится сторож и у него есть ружье, Эскуэро совсем не беспокоило: даже, самый зоркий человек не мог разглядеть в этой кутерьме волн и брызг то появлявшуюся, то исчезающую в бурунах голову. Да вряд ли сторож вообще станет глядеть на море — чего он там не видел!
И вот — якорная цепь «Альбатроса». Эскуэро вцепился в нее руками и долго висел на ней, переводя дух. А потом ловко начал подтягиваться и через минуту ступил на скользкую палубу.
Здесь все ему было знакомым и близким. В крохотной рубке, где находилось рулевое управление, стекла были выбиты и ветер свистел так, точно вырывался из узкого ущелья. Поплавки, прикрепленные к сетям, стучали по палубе, и казалось, что кто-то суетливо бегает по мокрым доскам, стуча каблуками.
На дверце, ведущей в трюм, висел замок. Эскуэро вытащил из-за пояса топор и одним ударом сбил петли. Дверца со скрипом распахнулась, из трюма пахнуло плесенью и теплом. Эскуэро спрыгнул вниз и долго сидел на корточках, привыкая к темноте.
Топор он держал в руках. Сейчас он прорубит в днище дыру, вода хлынет в трюм, и «Альбатрос» погрузится на дно. Здесь глубоко, под водой скроются даже верхушки мачт. Утром Буилья взглянет на залив и, не увидев «Альбатроса», заскулит от злости. Конечно, он подумает, что судно угнал Эскуэро. И начнет искать. Туда, сюда — нигде ни щепки. Никаких следов… Ох, как взвоет этот паук Буилья! Пойдет, наверное, к судье, скажет: «Это дело рук Эскуэро. Его надо арестовать…» Эскуэро усмехнулся: «Бискайский ветер ты найдешь завтра, а не Эскуэро!»
Когда строил планы потопления «Альбатроса», все казалось просто. Пробить дыру, вылезти из трюма, снова вплавь добраться до берега и со злорадством посмотреть, как суденышко будет погружаться на дно. А вот поднял топор — и вдруг показалось, будто сейчас нанесешь удар по своему живому телу… Сколько надежд было связано с «Альбатросом», о чем только не мечталось! Кончится нищета, не надо будет кланяться таким сволочам, как Буилья, придет достаток… Трудно, трудно своими собственными руками потопить надежды. Уйдет под воду «Альбатрос» — и ничего у Эскуэро не останется. Впереди — бродячая жизнь, похожая на жизнь старика Баутисты, поиски работы в чужом краю, поиски куска хлеба…
Минута проходила за минутой, свистел за бортом ветер, гудел штормовой Бискай, а Эскуэро все сидел в темном трюме «Альбатроса» с зажатым в руках топором и тоскливо прислушивался, как бешено бьются волны о деревянную обшивку судна. И сам не замечал, как по его щекам сбегают слезы…
Еще не доплыв до берега, он оглянулся. «Альбатрос» пока качался на волнах. Над Бискаем плясали молнии, остервенело носилась темная пена, и рваные тучи мчались с такой быстротой, будто стремились обогнать друг друга.
Когда Эскуэро, задыхаясь, выполз на берег и снова оглянулся, он не увидел даже мачт своего «Альбатроса».
И больше ничего у Эскуэро не осталось…
В эту же ночь он покинул свои края.
Несколько недель скитался по разным городам, потом, добравшись до Сарагосы, устроился подметальщиком улиц. Здесь его и застала война.
Эскуэро снимал в большом доме темную подвальную конуру, в которой негде было поставить даже кровать. В первую же получку он купил тощий тюфяк, старое одеяло и табуретку, на которую поставил таз для умывания. Привыкший к тесному кубрику «Альбатроса», Эскуэро и эту конуру считал нормальным жильем — ничего другого он сейчас и не хотел.
…Люди, одетые в армейскую форму, нагрянули к нему ночью. Ничего не объясняя, заставили одеться, затолкали в крытый брезентом грузовик и повезли по глухим улицам Сарагосы.
В грузовике на продольных скамьях сидело уже человек двадцать — здесь были и совсем молодые парни, испуганно перешептывающиеся друг с другом, и пожилые люди — рабочие, возчики, механики гаражей, кустари, какие-то мрачные типы — не то ночные воры, не то сутенеры.
К счастью для Эскуэро, рядом с ним оказался шофер-таксист, человек лет сорока, который курил одну сигарету за другой и, беспрерывно чиркая зажигалкой, украдкой присматривался к незнакомым людям. Наклонившись к Эскуэро, он тихо спросил:
— Знаешь, куда нас везут?
Тот пожал плечами:
— Не знаю.
— А сам ты кто? Откуда?
Эскуэро, почему-то проникнувшись доверием к этому человеку, коротко поведал о своих злоключениях. Тогда шофер-таксист сказал:
— Слушай, парень, нас везут на сборный пункт. Понял? А оттуда — в мясорубку. Франкистам нужны солдаты. Много солдат. Война-то пошла не на шутку… Дадут тебе в руки винтовку и погонят на фронт. Понял? — Он мрачно усмехнулся. — Пиф-паф — кто-то там и свалится от твоей пули… Может, твой отец, если он на той стороне, может, брат… Соображаешь?
— Соображаю, — ответил Эскуэро. — Но у меня нет ни отца, ни брата.
— Будешь стрелять в такого же беднягу, как сам. В рабочего человека.
— Я не буду стрелять. Не стану…
— Не станешь? Тогда франкисты прикончат тебя.
— А что же делать? — спросил Эскуэро. — Бежать?
— Куда? Тебя тут же схватят. Они устроили на нас облаву., как на волков. — Человек снова чиркнул зажигалкой, прикуривая очередную сигарету. — Слушай меня внимательно, парень. Когда на сборном пункте спросят про твою специальность, скажи, что ты судовой моторист. Им нужны разные специалисты. Это спасет тебя от немедленной отправки на фронт. А потом что-нибудь придумаешь…
Эскуэро так и сделал. Но, наверное, судовые мотористы франкистам здесь были не нужны, и его послали на аэродром. «Будешь помогать механикам по обслуживанию самолетов, — сказали ему. — Если станешь стараться — пошлем на курсы, и там получишь специальность механика».
Однако особого старания он не выказывал. Встречая машины, возвращающиеся с боевых заданий, Эскуэро мрачно глядел на летчиков, которые бахвалились друг перед другом своими мнимыми или подлинными успехами. Одни рассказывали, как здорово они вышли на цель и смешали с землей несколько батарей республиканцев, другие, захлебываясь от восторга, рисовали яркую картину уничтожения пехотной колонны, третьи докладывали своим командирам: «Мы с бреющего расстреляли какой-то сброд, сгрудившийся на площади… Это наверняка были красные…»
Эскуэро слушал, и все в нем кричало от гнева. Сволочи! Людоеды! Чем больше уничтожают людей, тем громче визжат от радости. Какие матери породили на свет этих ублюдков, почему они так ненавидят свой собственный народ?
Странно, но в каждом из них Эскуэро находил что-то общее с Буильей. Почему — он и сам не знал. Буилья никогда не был военным человеком, за всю жизнь он никого ни разу не ударил, ни на кого даже не поднял руку, но в то же время Эскуэро не сомневался, что этот самый Буилья за горсть песет готов любому перегрызть горло, и посади его на самолет — он с таким же восторгом, как фашистские летчики, станет уничтожать на земле все живое.
Фашизм для Эскуэро начинался с Буильи, хотя Эскуэро и не знал, фашист Буилья или нет. Сейчас он жалел только об одном: «Альбатрос» «Альбатросом», но надо было пустить ко дну и самого Буилью. Подкараулить на берегу, стукнуть камнем по черепу и — в Бискай.
«Ну, ничего, — успокаивал самого себя Эскуэро, — я еще до него доберусь…»
Однажды, заправляя самолет горючим, он как бы между прочим сказал механику:
— Наверно, интересно смотреть на людей, которых вы с бреющего расстреливаете из пулеметов… Кричат, падают, мечутся…
