И в это самое время Эскуэро поднялся на ноги и двинулся на пилота. Вид у него был страшный. Из носа сочилась кровь и растекалась по верхней губе, отчего и губа казалась кровоточащей. Бешеные его глаза тоже покраснели, спутанные волосы топорщились в стороны.
Пилот продолжал стоять, все так же щурясь от сигаретного дыма, а Эскуэро, не сводя с него глаз, приближался дюйм за дюймом, и штурман начал расстегивать кобуру. Делал это он медленно, спокойно, его лицо с точеным римским профилем ничего не выражало — ни злобы, ни ненависти, даже особого раздражения нельзя было прочитать на этой холодной маске, но бортмеханик, хорошо знавший своего штурмана, не сомневался: если Эскуэро посмеет поднять руку на пилота, штурман, не задумываясь, разрядит в него пистолет.
И тогда механик быстро шагнул к Эскуэро, обхватил его руками и, бросив на землю, навалился на него всем телом.
— Молчи, парень! — шепнул он ему. Громко же закричал: — Я из тебя душу вытряхну, скотина! Я тебе так пересчитаю ребра, что ты станешь похож на половую тряпку.
Потом поднялся и обратился к пилоту:
— Господин капитан, разрешите, я займусь им сам. Мне кажется, он просто перетрусил в воздухе и не отдает себе отчета в том, что говорит и делает. Это, наверное, бывает, когда человек впервые вылетает на боевое задание.
С минуту подумав, капитан ответил;
— Чтобы он пришел в себя, ему надо поголодать. Отправьте его в наш «санаторий» на три дня и прикажите там, чтобы — ни крошки…
«Санаторием» они называли конуру без окон в одном из бараков, куда отправляли провинившихся нижних чинов.
На грязном, заплеванном полу была разбросана старая солома, служившая постелью, — ничего другого в помещении не было. Когда часовой закрывал дверь, здесь наступала такая кромешная тьма, что человек не мог разглядеть свою руку, поднесенную к глазам. Тот, кто однажды здесь побывал, называл конуру склепом. Времени в этом склепе как будто не существовало: никто не мог знать — утро сейчас, день или ночь…
Эскуэро провел в склепе пока лишь сутки, а ему казалось, что заточили его сюда уже месяц назад. Вначале он несколько часов подряд валялся на соломе, тупо глядя в темноту и ни о чем не думая, потом начал метаться по конуре, натыкаясь на стены и на чем свет кляня Буилью, сыгравшего в его судьбе роковую роль, командира «юнкерса» и штурмана, а заодно с ними и всех этих сволочей фашистов. Затем, подойдя к двери, начал колотить в нее кулаками и ногами и кричать невидимому часовому:
— Открой, ублюдок, я должен увидеть эту суку — капитана! Открой или, когда я выйду, перегрызу тебе глотку!
И услышал в ответ глухой, словно из потустороннего мира голос:
— Успокойся, парень. Я такой же солдат, как и ты, и такой же, как ты, подневольный человек. Если я выпущу тебя отсюда — сам займу твое место. Это в лучшем случае. А в худшем…
Еще через несколько часов Эскуэро сказал часовому:
— Слушай, солдат, я ведь голодный… Сколько меня тут держат?
— Сколько тебя тут держат — я не знаю, — ответил часовой, — а насчет того, что ты голодный, так это конечно. Когда человек долго ничего не жует, он всегда голодный. Потому что у него пустой желудок… Я как-то сидел вот в таком же склепе двое суток, и мне не давали даже сухой корки. И знаешь, что я тебе скажу, парень? У меня началась такая икота, какой тебе и во сне не снилось. Ик, ик, ик — через каждую секунду целый залп. И будто выворачивает меня наизнанку… Зато когда, я выскочил на свет божий — в первую очередь побежал на кухню, там у меня знакомая была, вдовушка, я с ней, сам понимаешь, не только про луну разговаривал…
— Чего ты понес! — выругался Эскуэро. — Я тебе про голод, а ты — «вдовушка», «луна»…
— И я про то же, — солдат-часовой был, наверное, из тех, кто не прочь поболтать по любому поводу. — И я про то же, парень… Она, вдовушка эта, говорит: «Ты, Орестес, сразу много не ешь, потому что если сразу — окочуриться можно». Ну а я смеюсь. Уплел с килограмм вареного мяса, вот такой кусок сыру да еще яичницу из семи яиц… Ничего, а? После этого пошли мы с вдовушкой в кладовушку — у нее там постелька. Когда у тебя брюхо не пустое, откуда и сила берется, сам понимаешь…
— Дай хоть ломоть хлеба, — попросил Эскуэро. — Человек ты или кто?
— Где ж я тебе возьму? — удивленно спросил солдат. — Чудной ты какой-то парень. «Ломоть хлеба»! Да у меня в карманах, кроме крошек гнилого табака, давно уже ничего не валялось… А правду говорят, что ты хотел господину капитану в морду дать? Вот была бы потеха! Он, конечно, живо тебя прикончил бы, но… Кое-кто тут у нас шепчется про тебя. Смелый, мол, парень, этот баск, настоящий, мол, человек… И знаешь что? Скоро меня сменит мой хороший приятель, он тоже, как ты, баск. Если он согласится, я попробую раздобыть чего-нибудь на кухне, там ведь сейчас работают простые крестьянки, они к нашему брату солдату жалостливые. Так что ты потерпи, парень… Икотка у тебя еще не началась? Когда начнется — задержи дыхание. Не дыши — и все. Говорят, помогает. Хороший глоток вина из поррона, конечно, лучше, но…
Эскуэро отошел от двери и опять лег на солому. Икотки у него не было, но от голода мутило все сильнее. И ничем не отвлечешься. Вот разве, все время думать о капитане и штурмане… Да еще о скупщике рыбы Буилье. Все они, наверное, вылупились из одного тухлого яйца. Разве женщина могла родить на свет таких скотов?! «Почему я не летчик? — с горьким сожалением подумал Эскуэро. — Поднял бы в воздух машину, сделал бы над аэродромом круг — над самой землей! — отыскал бы глазами капитана и штурмана и — из пулемета! Как они там, на площади. Чтоб и следа от них не осталось! А потом — к Буилье. Все бомбы в одно место — на дом этого паука. Почему я тогда не пристукнул его на берегу?.. А если б не механик, можно было бы придушить в воздухе и капитана. Машина, конечно, врезалась бы в землю, так разве ж это плохо? Потом люди сказали бы: „Это сделал баск Эскуэро“».
Эскуэро заснул с этими мыслями и во сне видел себя за штурвалом «юнкерса», который стремительно несся к земле, а земля была похожа на разноцветный шар — не очень большой, но страшно красивый, и Эскуэро видел, как бьются о скалы зеленые волны Биская, а на них покачивается его «Альбатрос»; потом шар медленно поворачивается, Бискай исчезает в наплывшем тумане, и теперь перед глазами появляется маленький городишко, тот самый, на площади которого… «А-а, вот они!» — кричит Эскуэро. Сошлись все вместе: Буилья, летчик и штурман! Стоят, взявшись за руки, смотрят на падающий с неба «юнкерс» и смеются. И громче всех смеется Буилья — прямо-таки захлебывается от смеха, поганая сволочь! И кричит: «Эй, рыбак, ты ж не знаешь, как сбросить бомбы, а пулемета и в глаза не видал!..»
Под руками у Эскуэро десятки рычагов, на приборной доске видимо-невидимо кнопок, а какой рычаг дернуть, какую кнопку надавить — рыбак Эскуэро не знает. Но Буилья и его дружки смеются зря — «юнкерс» падает прямо на них, не пройдет и минуты, как от этих поганок не останется и пыли. Правда, от Эскуэро тоже ничего не останется, да ведь он к этому готов. Хотя, если по правде, умирать ему не хочется. Почти еще и не жил… Никогда больше не увидать Биская, никогда не посмеяться, не почувствовать огромной радости в тот миг, когда вытаскиваешь полные сети сардин, — это, конечно, страшно. Холодеет у Эскуэро тело, останавливается сердце, горит мозг… Но все равно, все равно он сделает свое дело… Вот только успеть помолиться перед смертью… «Пресвятая дева Мария, прости все грехи мои, все, что совершил я плохого в жизни…»
— Эй, баск!..
Голос будто с того света, куда Эскуэро собрался на вечные времена. Глухой, издалека, голос.
— Слышишь, баск, очнись ты наконец. Или уже богу душу отдал?
Ничего хорошего Эскуэро не ожидает, но сладостно возвращаться к жизни, с которой будто бы уже распрощался. Жаль только, что не успел прикончить этих выродков. Да ничего, всему свое время…
В узкой полосе света он увидел женщину, а за ее спиной солдата-часового. Не того, болтливого, с кем разговаривал накануне. Этот был приземистый, широкоплечий, лицом похожий на рыбака Баутисту, когда тот был помоложе. Глаза приветливо улыбаются, и смотрит солдат на Эскуэро сочувственно, по-дружески. А женщина… Откуда она тут взялась, такая мадонна?
Солдат-часовой вышел, оставив дверь приоткрытой. И, уходя, сказал:
— Вы тут недолго… Чтоб не было беды…
