замельтешили темные, красные, зеленые, синие круги, он встряхивал головой, пытаясь прийти в себя, так как знал, что бой еще продолжается и, возможно, уже в эту минуту какой-нибудь немецкий ас подкрадывается к нему сзади, а возможно, что именно в эту минуту кто-то из его друзей нуждается в немедленной помощи.
И тут он снова увидел Мартинеса.
Его «четверка» была подкалечена, Арно Шарвен это понял сразу, и вся муть в глазах тотчас улетучилась, а когда он боковым зрением заметил, что на Мартинеса, на его неуправляемую «моску» падает, как орел-стервятник, «мессершмитт» со знаком «дубль V» на борту, он прежде чем ввести свою машину в крутой полувираж, по-сумасшедшему закричал:
— Мартинес!
Он уже чувствовал, что прийти на помощь Мартинесу не успеет, он уже видел, как «дубль V» открыл по «ишачку» Мартинеса огонь, а Мартинес молчал, так как не мог вывести свою машину из падения. Потом «ишачок» перевалился с крыла на крыло, резко клюнул носом и стал падать еще стремительнее, а на капоте зазмеилась красная лента огня и поползла, поползла к кабине, и вслед за ней полз клуб сизого дыма, скрывая и кабину, и летчика.
И Арно Шарвен снова закричал:
— Мартинес! Прыгай, Мартинес!
Он, конечно, знал, что Мартинес услышать его не может, но продолжал кричать в исступлении.
«Дубль V» скрылся с глаз, но сейчас Арно Шарвену было на него наплевать: «четверка» Мартинеса, все плотнее окутываясь дымом, продолжала падать, и Арно Шарвен не мог оставить ее одну. Крутой спиралью он ходил вокруг нее, приближался настолько близко, что ему удавалось сквозь дым разглядеть согнутую, с опущенной головой, фигуру Мартинеса, который, наверное, был тяжело ранен и, возможно, уже терял сознание.
Вначале все усилия он прилагал к тому, чтобы вырвать машину из беспорядочного падения. Левая рука у него была прострелена ниже локтя. Мартинес ощущал, как в перчатку стекает кровь, но особой боли не чувствовал. Главное заключалось в том, что теперь от этой руки не было никакого проку: она все больше и больше немела, а когда он попытался приподнять ее, чтобы положить пальцы на сектор газа, ничего из этого не получилось — из нее ушла вся сила, и теперь она лежала у него на колене, будто совершенно чужая.
Потом он подумал, что ему надо, пока не поздно, прыгать. Внизу лежала своя территория, опасаться попасть в руки фашистов не приходилось. Он дважды принимал это решение и дважды отклонял его, потому что где-то в глубине души еще теплилась надежда: а вдруг ему все-таки удастся вывести машину и спасти ее, посадив на мало-мальски пригодную площадку… «Нет, прыгать еще рано, — говорил Мартинес самому себе, — выпрыгнуть я всегда успею, надо еще и еще раз попробовать…»
Он не знал, не мог знать, что летчик из легиона «Кондор» Генрих фон Грюнде не теряет его из виду и ждет удобного случая, чтобы добить уже изрядно подкалеченного «ишачка» и до конца рассчитаться с русским летчиком. А когда Мартинес увидел, как «мессершмитт» со знаком «дубль V» снова заходит на него в атаку, он понял, что жизнь его повисла на волоске. У него не было никакой возможности не только вступить с немцем в бой, но даже уйти от него, потому что славный его «ишачок» совсем не слушается рулей.
Мартинес невесело усмехнулся; «Он хочет прикончить меня, как загнанного оленя». Справа появилась «моска» Арно Шарвена. Шарвен наверняка спешит на выручку, но не надо быть особо прозорливым человеком, чтобы понять: ничего Арно Шарвен сделать не успеет.
Немец нажал на гашетку, и Мартинес увидел длинную трассу. Он лишь на короткое мгновение закрыл глаза, но тут же снова открыл их, подумав, что все надо видеть до конца. Все видеть и продолжать бороться, хотя шансов на какое-то сверхъестественное чудо не было и одного из тысячи.
Пуля пробила правое плечо, другая прошла под челюстью, разорвав кожу, и оттуда сразу же хлынула кровь. И еще обожгло, словно туда всадили раскаленный прут, правое бедро. Мартинес бросил ручку управления, прижал ладонь к шее, и пальцы стали липкими и влажными, а машина внезапно, точно только того и ожидая, чтобы ее совсем бросили на произвол судьбы, вошла в пикирование. Машинально Мартинес рванул ручку на себя, «ишачок» приподнял нос, и пикирование прекратилось. Теперь истребитель снижался пологой спиралью, а Мартинес неотрывно смотрел на землю, до которой было еще очень далеко.
К нему совсем близко подлетел Арно Шарвен. Вначале Мартинес твердо знал, что это именно Арно Шарвен: однажды, приподняв голову, он увидел его лицо, и ему даже показалось, будто тот хочет ему что- то сказать, делая какие-то непонятные знаки рукой. Но сознание его уже начало мутиться, Мартинес вдруг решил, что все это ему чудится, никакого Арно Шарвена нет в самолете, в русском истребителе сидит фашист и снова готовится прошить его тело пулеметной очередью.
— Сволочь ты! — сказал Мартинес. — Если бы я мог… Когда он увидел на капоте змейку огня, а потом почувствовал, как от ворвавшегося в кабину дыма ему нечем стало дышать, Мартинес воспринял этот факт как необходимость. И как необходимость он воспринял непреоборимое желание немедленно, вот в эту самую секунду, уснуть хотя бы на короткое время. Пускай все горит синим огнем, пускай комбинезон напитывается кровью, пробитые плечо и рука поджариваются на раскаленных углях — дайте ему на минуточку уснуть… Вот здесь, на этой лужайке, под древним кедрачом, в милой его сердцу сибирской тайге…
— Никита!
— Это ты, Надюшка? Сядь, посиди рядом со мной. И положи свою руку вот сюда, на шею, этот бандит Родька успел-таки полоснуть меня ножом… Вот так, хорошо…. Ты не думай, в Испании я никогда не забывал свой край. Здесь все по-другому… Здесь солнце печет так, что на песке можно изжарить кусок оленины… Ну, а как ты?.. Тайга шумит день и ночь… Тайга — это часть моей души… Ты не знаешь, Эстрелья, что такое тайга? И что такое сибирская рожь…
— Никита!
— Не надо так громко, Денисио. Слышишь? Не надо так громко… Я знаю, кто поджег тайгу. Чуешь гарь? Чуешь, как огонь все ближе и ближе подкрадывается к нам? Это фашист Родька поджег тайгу, я знаю твердо. Если ты встретишь его, Денисио… И ты пришел, Артур Кервуд? И ты, хефе камарада Хуан? А где же Арно Шарвен? Ушел тушить тайгу? Пускай найдет моего отца, старого таежника. Он все знает… Он вас всех научит, как сбивать пламя даже с самого древнего кедрача…
Мартинес надрывно закашлялся, дым душил его. Он не мог понять, почему никто не вытащит его из дыма. Стоят вокруг него, смотрят, о чем-то говорят, а вот чтобы догадаться унести его дальше — этого нет… Может быть, думают, что он сделает это сам? Но он же ничего уже не может. Он умирает…
— Я ничего не могу! — Ему казалось, будто он кричит во весь голос и его должны услышать все. — Я ничего, не могу!
И вдруг тугой ветер ворвался в кабину, разметал клочья дыма, и Мартинес сразу же очнулся от своего предсмертного бреда. Очнулся лишь на мгновение, но его хватило для того, чтобы все понять и осознать с такой пронзительной ясностью, как будто после долгого мучительного сна он наконец проснулся в перед ним вновь открылся привычный мир — мир без загадок, без тайн, жестокий и светлый, страшный и справедливый. Все в этом мире свершается так, как и должно свершаться: кто-то бьется за свою свободу, кто-то поджигает тайгу и хочет, чтобы в пожаре сгорело все человечество, а кто-то бросается в огонь, дабы потушить его и… гибнет…
Он, Никита Громов, один из тех, кому выпала доля броситься в этот огонь. Его опалило, сожгло, но он ни о чем не жалеет… Хотя ему очень хочется жить… Вон ведь какая красивая земля внизу. Горы, ущелья, скалы — все не так, как в Сибири, все по-другому, да разве может быть везде одинаково? Как-то отец сказал: «Знаешь, сынок, почему земля так красива? Потому, что на ней живут люди…»
— Пусть живут. — Он видел, как стремительно приближается к нему земля. Он знал, что его ожидает. — Пусть живут, — тихо повторил Мартинес, солдат человечества Никита Громов..
Арно Шарвен говорил и плакал. Странно было видеть слезы на его потемневшем от испанского солнца мужественном лице. Но Арно Шарвен плакал.
— Он упал вот здесь, в долине… Вот эта точка на карте… Крестьянские домишки… детвора и женщины задрали головы вверх, смотрят, как падает машина. Он должен был упасть прямо на деревню, но,
