Революцию мы будем защищать от всех, кто осмелится посягнуть на нее.
Теперь аплодировали все солдаты, за ними последовал президиум.
— Мы неучи в деле революции, — признался Андрей. — Мы плохо знаем историю и революционную теорию. Мы мало читали. Многие из нас задаются сейчас вопросом: что же должен сейчас делать революционер, и в особенности революционер-солдат, и не умеем ответить на этот вопрос. Не так ли?
— Верно, верно! — раздались голоса.
— Мы стоим месяцами на наших бивуаках и бездельничаем. Играем в карты, пьянствуем. Проходят золотые дни. Многие из нас никогда больше не будут иметь столько свободного времени. Давайте учиться! Спешно, с завтрашнего дня учиться. Мы будем тогда знать, как нам защищать революцию, и время не пройдет для нас даром.
По взрыву дружных аплодисментов Андрей понял, что затронул у слушателей какой-то живой нерв. Таким концом речи он, пожалуй, удовлетворил всех… Кроме того, он сам знает теперь, что делать. Всех за учебу. Это верный путь для него к сердцам солдат, и это могила всяким случайным выходкам, которых боится Лопатин.
В свою халупу Андрей перешел по воздуху. Солдаты подхватили его на руки и понесли по деревне. Позади, теряя пенсне и добродушно чертыхаясь, барахтался на подстилке из переплетенных рук Иванов. Лопатин, Кельчевский и другие офицеры шли сзади пешком, стараясь сохранить на лицах улыбающуюся уравновешенность.
Андрей мог быть доволен. Клуб в тот же вечер перекочевал в его избу. Одни уходили, другие приходили. Когда вестовой позвал его в столовую ужинать, Андрей попросил Мигулина принести ему в тарелке чего-нибудь поесть и стакан чаю. Солдаты ужинали в две смены, и комната так и не пустовала ни на минуту.
На другой день Андрей убедился, что призыв к учению не упал на каменистую почву. Уже в восемь утра к нему в окошко заглянули солдатские фуражки и спрятались. Чутко спавший Андрей заметил солдат и спешно стал одеваться. Натягивая сапоги, он нарочно громко зевнул, и тогда с завалинки поднялись люди, и у окон оказалась целая толпа.
Разговоры начались, когда Андрей еще одевался, и продолжались во время умывания. Его провожали к столовой и пообещали, что придут к нему через час после завтрака.
В столовой был один только Кельчевский.
— Рано встали.
— Погода хороша.
Вестовой принес кофе. Кельчевский меланхолически водил ложкой в стакане. Андрей чувствовал, что Кельчевский пребывал в том утреннем настроении, когда мысль не пошла еще по определенному пути и еще нельзя решить, на какую ногу встал человек.
— Что у вас тут без меня было? — спросил Андрей. — Я вижу, что за последние дни произошли большие перемены.
— Здесь, вы говорите? К счастью, не только здесь.
Кельчевский расписывался в преданности революции.
— Были какие-нибудь эксцессы?
— Какие же эксцессы? Нет. Все идет, как видите, гладко.
— Но как же все это произошло?
— Вот это-то и есть самое замечательное. Никаких событий, и столько перемен.
— Мы в Сандуленях узнали обо всем только позавчера. — Андрей рассказал о Габриловиче, подслушавшем телефонистку из армии.
— У нас знали раньше. Я уже несколько дней замечал, что на шоссе останавливаются группы людей, проезжающих через Бакеу на фронт. И как затеется разговор, так сейчас ребята из всех халуп бегут на шоссе. А четыре дня назад проскакали люди с красными бантами. Мой Михаил сбегал и сообщил, что всадники с бантами прибыли из Романи. Там-де знают, почему нет газет, — революция в Петрограде, и есть будто бы приказ привести войска к присяге Временному правительству. Хазарина послали в Романь, он в тот же день приехал и всю ночь рассказывал о событиях, а на другой день пришел через штаб нашего корпуса приказ номер один и официальная сводка об отречении и других, еще февральских, событиях. Так вот, верите — через час после прочтения все уже маршировали с бантами. Нижних чинов как не бывало — ни дать ни взять по улице ходят свободные граждане.
— А Лопатин как же?
— Шумел, кричал, краснел… Ну, а что же поделаешь? Руками после драки не машут. Тут с Кулагиным хуже было. Он почти накануне, так дней за десять, умудрился своему уборщику морду набить.
— Морду? За что?
— Лошадь была плохо чищена, и холка растерта.
— Сам и растер, наверное?
— Конечно. Шутка ли — семь пудов? Ну вот, ему и припомнили. В эксцесс не вылилось, а могло быть… Его здорово не любят.
— Как же все-таки обошлось? Не понимаю…
— В полку одном, на фронте, позавчера убили офицера, и слух об этом буквально, кажется, мухи разнесли. Через час во всех частях известно стало. Ну и у нас шушукались, чтобы Кулагина под суд отдать. А на первом митинге вышел Гуляев, из второго парка, такой усатый, младший фейерверкер, помните? Ну вот он и предложил: «Эх, давайте, мол, жить по-новому». Даже фуражкой, как на гулянке, об землю ударил. «Кто, говорит, старое вспомнит, тому зуб вон. Мы, мол, с господами офицерами как кошки с собаками жили. Ну, а теперь — новая жизнь. Давайте все — как братья». И пошел с командиром целоваться. Видел бы, как Лопатин целовался — дал себя в щеку чмокнуть и сейчас же платком вытерся. Ну, а Иванов вдруг сам встал и трижды с Гуляевым, как на пасху, накрест… Шум пошел, аплодисменты, ну там уж все наперебой целовались. Гуляев в тот же вечер к Лопатину в комнату пришел. А полковник с Кулагиным вино тянули. Кулагин увидал Гуляева, встал, дверью хлопнул и ушел. А Лопатин просидел с Гуляевым чуть не до утра. Я с прогулки в час ночи приблизительно заглянул на свет, а Гуляев ему бант прикалывает. Оказывается, они уже третий кувшин глушат — Гуляет сам похвастался. Тут у соседей в интендантстве не гладко эти дни прошли: грызня у них, офицеры какие-то арестованы, и из армии кто-то приезжал, под суд кого-то отдают — ну, это урок! — наши решили: худой мир лучше доброй ссоры. Соседство неприятное. Такие настроения легко передаются…
— Адъютант вдруг самый ранний. Неожиданно! — Голова Иванова просунулась в окно. Он сделал губы трубой, но глаза улыбались в золоте бороды и бакенов, сквозь которые, как сквозь терновый куст, пробивались утренние лучи. — А я два часа всего спал.
— Всё митингуете? — спросил, допивая кофе, Кельчевский.
— Ехидничаете? Митинг перерастает в школу. В особенности с приездом адъютанта.
— Я вижу, революция уже создает соперничество?
— Да ну ее к черту, вашу революцию, — сказал входя Лопатин. — Даже за столом нет теперь другой темы.
— Тема надолго, — буркнул Иванов, отходя от окна и направляясь к двери.
— К черту все бросить, подать в отставку, — брюзжал Лопатин. — Присягать всякой рвани.
Кулагин сел за стол, не здороваясь. Он двинул к себе стакан с кофе так, что коричневые брызги дорожкой легли на серую скатерть, ножом стучал по тарелке, по масленке и потом принялся остервенело жевать ветчину, как будто она-то и была тем врагом, который испортил ему настроение.
Уже допивая второй стакан, он обернулся к Андрею и сказал:
— А вы передайте этому вашему Гуляеву, что если он еще раз соизволит пожаловать ко мне домой, я его пущу так… — Он выбросил перед собой кулак с такой энергией, что Кельчевский отодвинулся на скамье подальше. — Извините, Казимир Станиславович, — сказал он. — Такая сволочь!
— Что же вы ему самому этого не сказали? — зло спросил Андрей. — Такой же мой, как и ваш.
— Вы же заигрываете с этой сволочью, — сказал Кулагин. — Вам и карты в руки.
— Да, уж берите на себя миссию примирять и улаживать. Это теперь легче, чем командовать, — сказал Лопатин. — Теперь, собственно, вы — командиры, — показал он пальцем на Андрея и Иванова. — Мы отходим в сторону. Печать у вас, вот вы и ведите все дела.
