сдержанностью затаили недобрые чувства.
Андрея угнетало это отчуждение солдат. Нарастало чувство обиды. Казалось ему — он ничем не заслужил такого отношения, он рад был во всем идти им навстречу. Но вместе с тем он понимал, что причина такого недоброжелательства лежит не в личных отношениях, но в тех больших событиях, которые совершаются в стране и на фронте, и к досаде, к обиде присоединилось ощущение бессилия.
Он начал регулярно заниматься с номерами своего взвода. Уделял в день два часа на беседы и письма. Читал вслух газеты. Но теперь уже не получалось тех бесед, когда слушатели были полны доверия.
В июле по дорогам потянулись обозы со снарядами и патронами. В блиндажах и палатках заговорили о наступлении. Посыпались приказы, требовавшие от офицеров подготовки солдат к предстоящему бою. Участились митинги. Керенский разъезжал по фронту. Газеты печатали горячие статьи о верности союзникам, о спасении революции, о борьбе до победы.
Андрея мучило раздумье. Каждый приказ вызывал сомнения, каждый разговор с солдатами приводил в уныние.
Он с нетерпением ждал газет, как будто они могли сообщить ему, что не вся армия похожа на те части, которые он знает, что есть где-то солдаты, готовые идти в бой на проволоку и пулеметы.
Офицеры говорили в повышенном тоне о Юго-Западном фронте, о генерале Корнилове, о порядках в его армии, о громадных запасах снарядов и орудий, присланных союзниками, о возможности каких-то побед…
Алданов как-то вечером вошел в палатку и устало сел на койку.
— Вы к нам, Александр Кузьмич?
— Нет, собственно… Рядом тут. Пехотный резерв. На армейс'ом съезде выбрали меня в члены дисциплинарного суда. Слышали о новых за'онах? Не дошло? Дойдет. Смертную 'азнь хотят ввести. Вот, — поднял он усталые глаза, — я и ратую теперь за новую дисциплину. Рядом тут, от дороги налево. Приходите. — Он поднялся и вышел…
Дальний угол густого зеленого леса. Всё кругом вытоптали сапожищами, заплевали окурками. Обрывки бумаги на иссохшей хвое — как спутанное кружево. Серое, желтое бельишко болтается у самой земли, от сосны к сосне, на телефонной проволоке. Поближе к опушке, на пригорке, штабная, только недавно срубленная изба отпускает от себя ход сообщения вниз, к берегу реки. Бараки пехотного резерва, курные, низкие, глубоко ушли в землю. Строем стали вдоль опушки. По опушке — елочки, как нарочно, зеленым, непроглядно густым барьером. Но овраг, вихляя в стороны, прорвал зеленый кордон, забрался далеко вглубь, за бараки. В овраге, на его песчаных, осыпающихся бортах цирком сидят пехотинцы. Снизу, из самой глубины, с утоптанной, посыпанной желтым песком площадки наверх выкрикивает что-то Алданов.
Андрей и Стеценко сели, опустив ноги в овраг.
Пехотные сидели группами, крутили цигарки, шепотком переговаривались между собою.
Шинелишки замызганные. Шапки походили на кухонную ветошь. Сапог не было ни у кого. Обмотки, десять раз побывавшие в грязи, неловко обтягивали тощие ноги над громоздкими английскими ботинками.
Внизу, у ног Андрея, в рваных и грязных подштанниках, в расстегнутой гимнастерке сидел солдат. Рыжие волосы одним вихром завились от самой макушки до висков. Огромной иглой он зашивал ветхие шаровары. Сосед его, чернявый горбоносый малыш, лежал на боку и вертел в руках пустой патрон. Налево особняком разлеглись пехотные прапоры.
— Помнить надо, — старался Алданов, — о государстве. Наше государство слиш'ом обширно. Вот почему мы часто забываем о нем, помним лишь о себе, о своей деревне. А вот сообразить немного — и станет 'аждому понятно, что без государства не прожить.
— Кто налоги брать будет? — громко спросил Клементий Горев.
Рыжий солдат отставил далеко в сторону иглу, посмотрел наверх, сощурился и мигнул глазом понимающе.
Алданов будто не слышал.
— Я, ребята, не полити', не мастер говорить на митингах. Но я хорошо знаю, что без государства жить нельзя. И 'огда на твое государство нападает враг, ты защищать его должен. Мы все знаем, что в государстве нашем до сих пор были плохие поряд'и, не наши…
— Ваши, а не наши, — сказал Багинский и двинул крутой плетью по песку.
— А какие же будут? — крикнул Петр.
— Я не знаю 'а'ие. Учредительное решит… Но старых не будет. А если мы не будем защищаться…
— Хучь так, хучь сяк, хучь этак, все, выходит, в наступление идти, — откусывая нитку, сказал рыжий. — А когда мир будет? — крикнул он вниз.
— Когда все дырки залатаешь, — крикнул кто-то снизу.
— И то штаны — хоть рыбу лови… Чем не штаны, — помахал рыжий в воздухе шароварами. — Царские. Временное еще не давало.
— Оно даст!
— Дулю!
— Само без штанов!
— Лаптев воз прислали…
— Нехай сами носят!
Смешки перебегали по оврагу.
— Ребята, хорошо, что весело, — крикнул Алданов. — Но о деле тоже поговорить надо.
— А ты выкладуй.
Председатель-комитетчик дулом нагана постучал в доску.
— Робя, слушай! От партии говорит человек.
Алданов наклонился к председателю.
— Ну, все равно, — мотнул головой председатель. — Все одно как от партии.
Алданов еще ниже приник к уху председателя.
— Открещивается, бедняга, — ухмыльнулся Петр.
Но Алданов уже выпрямился и говорил:
— Надо раз навсегда решить: будет у нас дисциплинированная армия или нет. Не будет армии — не будет государства, не будет…
— А мир будет? — крикнул пехотинец, сидевший на другом берегу оврага.
— Мы должны завоевать мир.
— Навоевались. Мине евонного не нужно… Нехай сам лопает! — крикнул другой, махнув рукой в сторону фронта.
Над Алдановым на краю обрыва поднялась фигура солдата.
— А вы бы, господин поручик… дело… И с чем ты приехал?
— На наступлению уговаривать, — пояснили снизу.
— Чтоб ты свою башку на немецкий штык снес.
— За рупь пятьдесят еще не отслужили!
В овраге зашевелились люди.
— Трудненько разговаривать у нас, — подсел к Андрею пехотный прапорщик.
— Ребята! — кричал Алданов. — Не хотите слушать — не надо, я ухожу.
— А ты дело!
— Вот всегда у нас так, разве поговоришь? — продолжал прапорщик.
— Что ж, совсем дисциплины нет?
— Да нет… оно так… день за днем ползут, как-то вертится… Но не дай бог приказ какой. На разведку там или ночные работы. Тогда хоть пулю в лоб. И ничего сказать не дают. Как что о войне и мире — так и начинается.
— А вам в наступление хочется, господин прапорщик? — спросил Стеценко.
Прапорщик вскинул на него глазами. Что, дескать, такое спрашивает.
