— Так ведь рано или поздно надо же кончать эту… канитель.
Солдат с иглой, задрав лицо кверху, слушал. Он даже толкнул в бок соседа. Сосед медленно повернул горбоносое лицо.
— Кончить придется, — подтвердил Стеценко.
— Ну так вот, я и говорю… И не сразу его кончишь.
— Кого его?
— Немца.
— А я так полагаю, — нарочито громко сказал Петр, — что кончать нужно вот их. — Он отвел через плечо большой палец к лесу, в тыл. — Тогда уж наверное конец.
Прапорщик посерел в лице.
— Я думал, только в пехоте… так думают…
Солдат с иглой весело смеялся.
Алданов, перекрикивая шум, широко жестикулируя, показывая золотую челюсть, говорил опять о необходимости дисциплины. Солдаты шумели, но не перебивали.
— Для того и учреждаются дисциплинарные суды…
— Для расстрелов? — спросил спокойно чей-то голос.
— И так мы уже усе покойнички.
— Ни надо вам судоу уаших! — выкрикнул раздельно горбоносый.
— Под хвост лешему!
Худощавый солдат играл винтовкой, перекидывая ее на руку, словно целился в Алданова, и опять отводя дуло кверху.
Алданов поднял руку и что-то крикнул, но голос его потонул в шуме голосов.
Резкий выкрик вздернул толпу.
— Я говорю от имени… — взвизгнул и вдруг сорвался Алданов.
— Гони его в шею!
— Вот гнида!
Свист проносился из конца в конец над оврагом, задерживался, звенел и качался невидимыми струнами. Солдаты вскакивали с мест. Они поднимались живым, движущимся амфитеатром по обрывам. Внизу, в человечьей яме, стоял налитый кровью и гневом Алданов. Худое, остроносое лицо дергалось. Мягкие серые глаза стали острыми.
— С вами и говорить не о чем!.. — прорвался он сквозь шум.
Стеценко уже был на ногах.
— Ребята! — крикнул он в согнутые ладони. Солдаты обернулись. — Пошумели и будет. Надо твердое слово сказать. — Стало тихо. — Наступать мы не будем. Государство защищать будем тогда, когда оно будет наше. Этот парнишка, — он показал на Горева, — говорит — государства не надо. Нет, ребята, государство нужно, но только давай нам наше государство. — Петр вспомнил, как он удивился и обрадовался простоте этой мысли там, на Бабурином переулке. Хотелось другим перекинуть эту радость. — Свое государство, рабочее, селянское! Поняли?
Овраг шевелился, отвечая взволнованными человеческими голосами…
— За такое государство мы и в наступление пойдем. На проволоку, на пулеметы, на крепости пойдем… Но не за ваше, господин поручик! — крикнул Петр Алданову.
Но люди больше не смотрели на Алданова. Солдат с винтовкой карабкался наверх к Петру.
— Хоть вы и ручку при старом строе солдатам подавали, а вот теперь скажите, за какое государство воевать пойдете? — Петр стоял во весь рост на берегу оврага, а Алданов крикнул ему снизу:
— Я с сумасшедшими не учился беседовать.
Подобрав шашку, он полез наверх, в другую сторону. Ноги срывались, по колено проваливались в тронутые зеленью, слегка замшелые осыпи…
Пехотный прапорщик угрюмо поднялся и отошел, не сказав ни слова.
На другой день к командиру дивизиона вызвали Архангельского. Алданов уезжал в отпуск, в Казань.
XIX. Настоящая жизнь
«Вышлите шесть телефонистов».
Командир долго мял в руке телефонограмму и расчесывал переносицу. Офицеры вглядывались через его плечо в бледные буквы на серой бумажной ленте и потом вопросительно смотрели в лицо командиру.
— На кой черт им столько телефонистов? — вполголоса спросил Архангельский.
Соловин сложил бумажку несколько раз и разорвал ее на мелкие клочки.
— Это условный текст. — Он обвел всех взором, как бы проверяя, насколько заинтересованы офицеры. — Значит, шестого в четыре утра открываем огонь, — сказал он, разглаживая бороду привычным жестом.
— Наконец догадались, сволочи! — не утерпел Кольцов. — В Пруссии приказы по фронту без шифра передавали. Да теперь наплевать, знают ли немцы или не знают… Когда у меня на батарее четыре тысячи снарядов и шестьдесят саженей цель, так я плевал с высокого дерева на тайну.
— Ой, буза будет! — вскочил вдруг, потирая руки, Перцович. — Дмитрий Михайлович, а я в окоп, на передовую.
— Не терпится вам, — добродушно проворчал Соловин. — За Георгием гонитесь?
— Георгии теперь липовые, — презрительно заметил Кольцов.
— А как вы думаете, выйдет что? — спросил вдруг капитан Львов, вместе с адъютантом заехавший в гости на батарею.
— Как же не выйти! — закричал Перцович. — Задавим огнем.
— Четыре тысячи снарядов! — вопил Архангельский.
— Если не теперь, то никогда! — хлопнул его по плечу Кольцов.
— А пехота пойдет?
— Пехота? — захлебнулся вдруг Перцович, должно быть убеждая самого себя громким голосом. — Пехота пойдет, если ей расчистят путь. Ведь это как прогулка. Ведь мы ни одного пулемета не оставим…
— Ну да! А потом немцы побегут, наши вдогонку. Перелом в настроении — и пошла писать губерния! — Кольцов уже сверкал глазами.
— Словом, победа в кармане, — сказал саркастически адъютант, — кому какие ордена выписывать?
— А вы как полагаете? — обратился Кольцов к Кострову.
— Насчет боя или орденов?..
— Ну, он сначала с Петром посоветуется, тогда скажет, — глядя через плечо в сторону, перебил Андрея Перцович.
— И письмо своей принцессе напишет.
— Пойдут или не пойдут пехотинцы, — рассуждал, глядя в потолок, Соловин, — а мы свой долг выполним.
Андрей вышел из палатки.
Под деревьями, у орудий, у блиндажей медленно копошились люди. В вечерних тенях они то исчезали, то появлялись, сами как тени. Звуки бивуака, как всегда, были несложны: стучал топор, тихо мурлыкала, на этот раз не разухабистая, раздумчивая, способная даже тосковать гармонь. Лес глушил слова и далеко относил самые звуки голоса.
«Перелом… — Андрей переворачивал в сознании это запавшее чужое слово, как если бы оно было набрано из детских кубиков. — Почему бы не создаться перелому? Если бы немцы побежали, то преследователи нашлись бы. Самый жалкий трус бежит вдогонку, когда враг убегает. Полк за полком
