стоять за войну до победного.
На митингах, в строго офицеров выслушивали молча. Злобно мяли шапки в руках. По дорогам глядели волками на золотые погоны. Всех, кто выступал и поддакивал начальству, обдавали взрывами презрения.
Но как же тогда могло случиться, что этот дурацкий бой начался и тянулся уже третьи сутки? Почему пехота не заткнет глотку артиллерии?
Он сам выступал с таким предложением в 703-м полку, в том самом, где солдат стальным шлемом ударил сенатора эсера Соколова, автора приказа № 1, приехавшего агитировать за наступление. Пехотинцы в ответ грозили пойти на артиллеристов, если те будут срывать братание.
Какие-то элементы незаметно вели свою линию. Эсеры и меньшевики поддерживали эту паучью работу. Офицеры собираются, шепчутся. Из тыла наезжают кадетские ораторы. Сами эсеры клянутся социализмом и Советами, но спят и думают, как укрепить старую дисциплину. У солдат голова идет кругом от умных речей, газет и брошюр. Вот такой путаник, как Андрей! Увлекающийся и, значит, способный увлечь других, — сколько он сбивает своей проповедью, в которой все философские системы соединились в клубок спутанных мыслей. Потерявший голову либерал!
Артиллерия вообще держится ни то ни се. Насчет революции один шум, а глядишь, вышел приказ — стреляют. Даже в пехоте втихомолку, с благословения комитетов, подбирают людишек, которые готовы нацепить на рукав треугольник или Адамов череп с костями и бить своих во славу союзников и собственных буржуев. Что союзные деньги гуляют по фронту — это ясно. Об этом писали и из Питера.
Лес гудел выстрелами. За эти дни Петр устал не меньше других. Волей-неволей пришлось принять участие в работе. Десятка два ребят пошли бы за ним не оглядываясь, но этого мало. Их изолируют, может быть арестуют, и тогда пропала вся работа.
Петр возил снаряды, скакал ординарцем в передки, решив, что угар этих дней быстро рассеется и на смену придут еще более революционные настроения. Хорошо громить врага с солидной дистанции, не подвергаясь риску, и шагать по разбитым в кашу окопам, а вот когда начнется наступление и связанные с ним походы и лишения, тогда солдаты заговорят иначе.
Больше всего беспокоило: неужели все-таки пойдет в атаку пехота? Ведь победа может изменить настроение солдат. Не всех, но значительной части. На эту часть обопрется начальство и мало-помалу перестроит армию по-своему.
В этот вечер Андрей ждал вестей о победе, Петр — о поражении. Оба лежали под деревьями бивуака обессиленные, взволнованные, еще не способные уснуть…
Андрей заметил сидящего на земле Ягоду, поднялся и пошел к нему. Заметив, что рядом с Ягодой лежит, распластавшись на спине, Петр, он хотел было пройти мимо, но Ягода уже поднимался ему навстречу.
— Сидите, сидите! — сказал Андрей, опускаясь рядом. — Ну и устал же я!
— Потрудился? — насмешливо заметил Петр. — Небось зато чувствуешь себя победителем?
— Еще неизвестно, будет ли победа, — уклонился Андрей.
— А что слышно, господин прапорщик? — спросил Ягода.
Андрею захотелось попасть в тон этим ребятам.
— А разве что-нибудь разберешь? Каждый врет по-своему. Одни говорят, у Сморгони наша кавалерия прошла в тыл германцам, другие утверждают, что дальше второй линии наши не двинулись. Вот и разбери!
— Да, — сказал, пожевывая травку, Ягода. — Не разобрать что-то. А капитан Кольцов что говорит?
— Он сейчас едет на батарею.
— А поручик Перцович?
— Где-то в окопах.
— Георгия зарабатывает, — усмехнулся Петр.
— А вот если солдаты представят…
— Представят, почему не представить? Они и тебя представят.
— Меня не за что.
— А не все ли равно? Вот я предложу, и дадут.
— Издевательство!..
— Ну, не злись, пожалуйста. Видел я, как ты старался. Со стороны можно подумать — большое дело делаешь. Все равно ничего не выйдет.
— Фронт немцев уже прорван. Окопы смешаны с землей.
— Ты же сам только что говорил, что ничего не разобрать. Ну, а если так, так какой толк? Пехота далеко не пойдет.
— Ручаешься?
— Ручаюсь, — поднялся на локте Петр. — А пойдет, так вам же хуже будет.
— А тебе?
— Мне что! Мне важно, чтобы больше солдатских голов поняло положение. Тогда вам не придется производить с ними такие опыты. — Он сделал рукой круг, как бы обводя и рокочущий лес, и звеневшее снарядами небо, и все еще раскаленные гаубицы, и отдыхающих солдат.
— Но как же ты представляешь себе, что же тогда будет?
— Будет революция.
— Революция уже была.
— Еще будет… вторая… настоящая!
— Но что же тогда будет с Россией? Я знаю из истории, что бывает с побежденной страной. Ты просто не думаешь о последствиях.
— Больше, чем ты, — резко перебил его Петр. — Больше! Разве для меня не одинаково — у своих господ, у чужих господ. Сейчас есть случай сковырнуть тех и других. Десять миллионов не пошлешь в Сибирь, не разгонишь полицией. Понимаешь? — Он поднялся, весь возбужденный, встрепанный. — И ты не кичись, пожалуйста, своей решимостью умереть. Мы тоже умирать умеем. Только уж мы будем умирать с большим смыслом. Не за раздел Африки между союзниками… За Россию пойдем умирать. Но только за нашу, в которой русские будут людьми, а не рабами…
— Но если революции на Западе не будет? Если все кончится тем, что раздавят русскую революцию?
— Мы не будем дожидаться гарантий…
— Солдатня хочет только по домам.
— Брось, Андрей, — хлопнул Петр ладонью по мягкому лесному ковру. — Посмотри кругом, осмотрись. Попробуй сейчас тронуть кого-нибудь из этих серошинельников. Он таким ежом обернется. И о доме забудет… А ты знаешь, отчего братание на фронте сейчас уменьшилось? Ты думаешь, это оттого, что Временное правительство запретило? Как же, держись!.. Это германское командование срывает братание. Боятся. Свои люди оттуда говорят — целыми дивизиями угоняют на запад… от заразы. Понимаешь, чем это пахнет? Солдат в России пятнадцать миллионов. А на Западе? Разве это, по-твоему, не сила?
— Пока в рядах… а распадутся ряды — пыль человеческая…
— Неверно. Она вся обернута фронтом против господ, золотопогонников и всех тех, кто охраняет господ. Наша партия сумеет повернуть эту энергию в нужную сторону. Одна армия распадется — другая сложится.
Андрей старался побороть в себе раздражение, которое возникало всякий раз, когда он сталкивался с Петром и его товарищами. Это раздражение было нестерпимо и появлялось само собою, наперекор желанию. Как будто какая-то посторонняя сила не позволяла Андрею быть объективным и спокойным в споре. Может быть, это раздражение — последний щит уже падающей, побежденной веры.
Когда в его сознании проплывали абстрактные, бесплотные, но выношенные с любовью слова: Россия, слава России, победа, демократия, — казалось, какая-то боль терзает и мучит сердце.
Так прощаются с уходящим за горизонт городом на высоком берегу родной, но оставляемой реки, с могилами провинциального кладбища, с классами гимназии, с прошлым, которое развенчано во всех отношениях, кроме доброй памяти и непобедимых лирических воспоминаний.
