отнесся к намекам Горелова, а сам лихорадочно искал сближения с солдатами и офицерами всех партий и настроений, стараясь уловить главное, без чего собственные мысли не могли сложиться в систему.
Он ездил в Полочаны, в Молодечно, заходил на различные открытые собрания и даже собрался в Минск к Алданову, который проходил здесь курс летчиков-наблюдателей.
Алданов уже совершил два боевых полета, овладел, по его словам, искусством наблюдателя и готовился к возвращению на батарею.
— Нехорошо все-та'и летать на наших аппаратах, 'а'ой хлам нам спус'ают союзнич'и. На днях прибыл ' нам французс'ий истребитель. Видели? Вот это машина. Двести двадцать с'орость. А 'огда я вот летал ' немцам, душа в пят'и уходила. Немцы и справа, и слева. Вьются, подлецы. От разрывов пестрит в глазах, и ты, 'ажется, ни с места. По'рутились и пошли назад, — 'а'ая это развед'а?
О настроениях в Минске и собственных впечатлениях говорил с неохотой.
— Боюсь, Андрей Мартынович, нам предстоят большие разочарования.
Андрей рассказал о Горелове и Скальском.
— Этим легче… У них просто: вперед не проехать — вороти назад. Но ведь и это не так лег'о…
— Значит, остается — вперед? Во что бы то ни стало вперед, — обрадовался Андрей.
— 'уда же вперед? ' большевизму? Боюсь, что это не путь. Большевизм — это азиатс'ое тол'ование Мар'са. Это се'та. История знает та'ие вещи. Это тупи'и о'оло больших улиц. Они могут сбить с тол'у. Вспомните Савонаролу, Бабефа. Последователи та'их обреченных учений падают жертвами. Им даже памятни'а не поставят, 'то-нибудь напишет роман…
— Но ведь они только улавливают настроения миллионов? — стараясь скрыть раздражение, спрашивал Андрей.
— Минутные настроения. Проходящие, полусознательные…
— Так что же, по-вашему, будет?
— Вы вот, я вижу, не знаете. А за мной 'ак будто права на 'олебания не признаете. Погодите, дайте оглядеться. Ведь это все новое, запутанное, 'то же ждал?
— Ну, а у вас тут спокойно?
— Мине' бурлит. Самый болыпевистс'ий 'омитет… из фронтовых. Но у нас в ш'оле и в летных частях спо'ойнее. Есть брожение, но в меру. Много справедливого. Требуют новых самолетов. Требуют отыс'ать виновни'ов по'уп'и французс'ого хлама… А та' ничего. Все-та'и и народ отборный, многие своей охотой… Это не пехота. А все-та'и я сбегу на батарею. Привы' ' своим…
По возвращении Андрея на батарее был получен приказ — в случае возобновления братания стрелять по немецким окопам. Приказ сразу стал известен солдатам и был подвергнут обсуждению на общем собрании при первой батарее.
Командир дивизиона накануне был отозван на формирование тяжелых батарей ТАОНа, и приказ зачитал Скальский. Он читал так же, как читал приказы на поверках перед строем, в казармах и на фронте десятки лет. Затем он сложил вчетверо бумажку, засунул ее за обшлаг кителя и повернулся к своей палатке.
— Ну так обсудим, товарищи, — предложил Табаков.
— Я обсуждать приказы не привык, — остановился Скальский. — Я первым делом солдат. Для меня приказ той власти, которой я присягал, закон.
— А для чего же народ собравши? — растерянно спросил Табаков.
— Это ваше дело. Я не в силах запретить вам обсуждение приказа, но предваряю, что противному решению собрания я не подчинюсь. Почитаю долгом сказать, что сейчас особенно нужно вспомнить о дисциплине. Разгром Седьмой армии показал, что бывает с частями, утратившими дисциплину. Если в дивизионе найдутся чины, которые откажутся подчиниться приказу, то я потребую от высшего командования крутых мер. — Потрясая сложенным листком, Скальский поднялся на цыпочки: — Зачинщиков — под суд! Верные части заставят бунтовщиков признать порядок.
— Перехватил, батя, — с досадой заметил Горелов. — Зачем такие слова?
— Так ведь еще никто и не высказывался против приказа, — разводил руками в ответ на неожиданный наскок Табаков. — Да и стрелять-то, может быть, не придется…
— Ну, посмотрим, — смягчился Скальский. — Посмотрим, — и сел на скамью.
Солдаты глядели молча и хмуро.
— Ну, говори, кто желает, — предложил Табаков.
Вышел Берзин. Он был взволнован и красен. Он не умел говорить и руками во время речи всегда выделывал такие движения, как будто совершал тяжелую работу.
— Как мы, большевики, из партии социал-демократов… присягали под обманом. А теперь мы… вообще… солдаты позиционного района… вообще… первые победили царское правительство. То мы… вообще… больше не хотим слушать керенские уговоры… Если нужно наступать, или… вообще… стрелять, то пускай соберут роту из генералов, сформируют, и айда на окоп… На германа!
Солдаты понимающе смотрели на огромного малого, который во время этой короткой речи сломал толстую ветку на восемь частей, и теперь грянули аплодисменты.
— То я заявляю, что как наших сейчас нет… — он оглядел кругом, — которые умеют слово вымолвить… то я заявляю, мы стрелять будем только назад. И все.
Он отошел в ряды.
Солдаты шумели теперь, как возбужденный осенним шквалом пруд.
Табаков мямлил и, вопреки обычному, не хотел выступать. Шнейдеров, как опытный оратор, решил, что ему следует выступить попозже, когда впечатление от речи Берзина ослабеет.
Стеценки нет. Нет Багинского, Ягоды, нет сильнейших большевиков, и резолюцию протащить можно. Нужно только не разозлить солдат. С этой целью, пока выступали различные ораторы, все, как один, высказавшиеся против выполнения приказа о стрельбе, он что-то шептал на ухо Скальскому, желая убить двух зайцев: сделать собрание поскучней и удержать ретивого подполковника от резких выступлений.
Когда неумелые, повторяющиеся ораторы достаточно надоели собранию, он взял слово.
— Ну, давайте, ребята, поговорим теперь серьезно, — начал он тихо. — Берзин решил поставить вопрос так: немцы стоят и не рыпаются, а наши генералы решили затеять сражение, как это было в июле. Если бы дело действительно обстояло таким образом, то я первый потребовал бы отмены такого приказа. К черту наступления, из которых ничего, кроме беды, не выходит. — Шум в рядах показал Шнейдерову, что этим приемом он уже подкупил часть собрания. Теперь он начал тверже. — Так вот, товарищи. Мы авантюр со стороны командного состава не потерпим. Баста! — В рядах захлопали. — Но как же нам быть, если немец сам полезет на нас? А? Будем сидеть сложа руки? Разве кто-нибудь из нас отказывался от обороны? Разве наша пехота не голосует за оборону? Верно я говорю, ребята?
— Верно, верно! — раздались голоса.
— А теперь братание, товарищи. Вы, может быть, не знаете, что получается от братания. Так я вам скажу. Немцы решили, что мы дурачки и нашу армию можно обернуть вокруг пальца. Когда пехотинцы идут брататься — это понятно. Кто по трусости, кто по искреннему стремлению к миру. Во всяком случае, наши солдаты идут с честными намерениями, веря в искренность немецких солдат. Наши офицеры им не мешают.
— Пробовали.
— Но германские солдаты еще нигде, к сожалению, не выходили из повиновения своим офицерам. Они братаются только там, где им разрешают, и проделывают это под надзором своих командиров. Теперь заметьте, когда наши приходят в немецкие окопы, их не пускают в траншею, их ставят спиной к укреплениям. А когда немецкие офицеры и унтер-офицеры приходят с фотографическими аппаратами в наши окопы, они щелкают где хотят и что хотят и снимающихся всегда рассаживают, чтобы на снимке вышли укрепления, пулеметные гнезда, ходы сообщения. В тех местах, где у них стоят некрепкие части — ну, там, славяне: чехи, галицийцы, поляки, — они братающихся встречают пулеметным огнем. Вот как обстоит дело. Разрешить сейчас брататься — это значит показать немцам, куда им следует бить в случае наступления. Они поснимают, поснимают, а потом и обрушатся на наши окопы артиллерийским огнем. Нам же хуже будет. Брататься — это значит подрывать оборону нашей страны.
— Так растолковать это всем, а то зачем же стрелять? — сказал внимательно слушавший Григорьев. — Вот так, как нам говорите.
