— Ты что же сам-то про бога?..
— Тяни, поп, не скули! — перебил понтер.
— И потяну, потяну. К шестерке потяну… Не веришь? — Он бросил карты лицом кверху. Это были валет и шестерка.
Поп взял в руки колоду, медленно снял еще одну карту и положил ее на валета.
— Да не тяни ты за душу! — рассердился поручик.
— За свои деньги, да еще потянуть нельзя? — спокойно сказал поп. Он поднял на высоту лица обе карты и смотрел на свет.
— Тьфу! — заругался поручик.
— А ты не плюйся, сын мой… А знаешь, кажется, очки посередине, а? — Он опять положил карты на стол. — Стой, без благословения нельзя. Кузнецов!
— Слушаю, ваше священство, — отозвался вестовой. — Прикажете посошок?
— Ах, Кузнецов, милой, золотая голова твоя! Вот тут восемь или девять рождаются — никак не родятся.
Кузнецов отвинтил у фляжки стаканчик и налил его вином. Поп выпил и опять взял в руки карты. В его несгибающихся пальцах нижняя карта медленно поползла из-под верхней. Все вокруг, напрягаясь, склонились над столом. Поп вдруг перестал тянуть карту.
— Ой, задавите, ребята. Отойдите — не буду тянуть.
— Ну и сволочь ты, батя! — опять обозлился поручик.
— Ах, так ты так! Воззри же сюда! — И поп показал поручику очко посередине на нижней карте.
— Черт! — выругался поручик и швырнул восемьдесят рублей на стол.
— Теперь сто шестьдесят! — бодрым голосом крикнул поп. — Вам, поручик, — обратился он к жгучему брюнету со спокойным, холодноватым взглядом.
— Попрошу. Но, пожалуйста, без фокусов.
— Для вас с быстротой молнии. Раз, раз! — спешил поп, сдавая карты. — Раз, раз! Вам не дается, поручик. — Он быстро открыл девять. Все ахнули.
— Ну и ну! Фу-ты ну-ты, ножки гнуты!
— Вот заворачивает, — послышались отзывы. — Как из рукавов….
Проигравший поручик выложил на стол пачку новеньких, еще с хрустом, ассигнаций. Поп сгреб их и спрятал куда-то в глубину своей рясы.
— Снимаешь, поп? — спросил кто-то с тоской.
— Снимаю, сынок. Это и есть навар. Больше улова не будет. Помяни мое слово.
— Поскули, поскули, карта слезу любит.
— Идет сто шестьдесят, — запел поп, обращаясь к следующему игроку, давно не бритому прапору с лицом в рябинах.
— Болею малокровием… — сказал тот, подумав.
— А ты, Петя, лучше в кусты, — посоветовал сосед, положив руку на плечо прапорщика.
— Не, я пойду… не на все… только, ребята, сделайте, чтобы карточка мне. Я… на два миротворца могу.
— Вам… — предложил поп следующему.
— Ну, я на сорок, чтобы не мешать…
— На красненькую.
— Вам тоже?
— Тоже.
— Остальное, — сказал проигравший сто шестьдесят поручик.
Поп положил карты на стол.
— Тяните, голубки, сами. А то еще скажете — из рукавов.
— А, это хорошо, — сказал ротный, — а то у тебя рукава — вороньи крылья, ни хрена не видать.
— А ты очки надень, голубь мой. От сивухи у тебя, я вижу, бельма на глазах выскочили! — обиделся поп. — Ну, тяни, тяни, голубь.
Рыжебородый «голубь» взял карту. Следующую взял поп.
И еще по одной. Оба, настороженные, сидели друг против друга и медленно вытягивали карты. Вдруг поп взметнул рукавами рясы и бросил на стол короля пик и девять червей.
— Дамбле!
Рыжий прапорщик швырнул свои две карты в сторону. Все потянулись за бумажниками. Поп опять сгреб кучу денег в карман. На ее месте выросла новая.
— Вам… — запел опять поп. Но Андрей услышал настойчивый гудок телефона и бросился в угол. Гудел телефон пехоты, соединявший блиндаж с начальником участка. Телефонист-пехотинец уже слушал, припав ухом и ртом к тупорылой кожаной трубке.
— Ваше благородие, их благородие начальник участка вас требуют, — крикнул он по направлению к столу. От стола лениво отошел поручик, проигравший двести рублей на глазах у Андрея. У стола все затихли, но игра продолжалась.
— Так, — цедил сквозь зубы поручик. — Так, так, слушаю. — Он положил трубку. — Прапорщик Числяев! В разведку. Приказ начальника участка. Взять восемь человек с собою.
— Подожди, Петрович. Сейчас я. Тут, брат, генеральный бой, а ты — разведка. Поп триста двадцать дает. Эх, брат ты мой, из разведки можно и не вернуться, а подвезет — так деньги будут.
Он встал со скамейки и торжественно рявкнул:
— Давай, поп, сначала деньги, а потом благословение! — Его покрытый рябинами лоб вспотел, и глаза сузились от волнения.
Андрей не мог понять, что так взволновало офицера — приказ идти в разведку или сумма в триста двадцать рублей на столе. Прапорщик быстро взял карты и раскрыл их, пока поп тянул карту за картой.
— Девять, поп! Поищи больше! — сказал он злорадно. — Поедут твои денежки в разведку. Эх, теперь бы пулю в мягкие места да на четыре месяца в тыл. Ну, айда, Григорьич! — крикнул он вестовому. — Фельдфебеля сюда!
У койки он надел на плечи портупею, пристегнул наган и вышел из блиндажа, рассовывая деньги по карманам.
— Вот паскуда, — цедил поп, ероша бороду. — Ободрал, как малину. И на кой ему деньги? Все одно убьют.
— Ну, смывайтесь, батюшка, — зло сказал поручик, — пошли спать. Вы куда, собственно? У нас, собственно, места нет.
— А куда же теперь? Пятый час, до штаба полка здесь не дойдешь — весь лес пулями поет. Мы уж здесь, в уголку, по маленькой, по рублику. Кто хочет, господа офицеры?
В пять утра пришла с батареи смена — пехотная разведка еще не вернулась. В шесть Андрей уже спал на куче сосновых ветвей, завернувшись с головой в черное мохнатое одеяло…
Днем на батарее раздался сухой выстрел. Андрею показалось, что это кто-то для практики стреляет из револьвера. Повернувшись на другой бок, он решил спать дальше. Но голоса у орудий, истерические выкрики Кольцова заставили его подняться и натянуть сапоги.
На батарее между первым и вторым орудием стояла толпа. Полог низкой островерхой палатки был отдернут, и чьи-то недвижные ноги в сапогах выглядывали наружу. В палатке кто-то копошился.
— Что случилось? — спросил Андрей одного из номеров.
— Фукс застрелился.
— Застрелился? Почему? Как так?
— А кто его знает. Ничего не оставил.
Андрей отошел от палатки. Первая жертва войны не от вражьей, но от своей пули…
Не один день говорила вся батарея о самоубийстве Фукса. Судили, рядили.
Андрей не помнил Фукса в лицо. На похороны не пошел. Самоубийца остался для него навсегда неведомым. Говорили — это был спокойный, исполнительный солдат из немецких колонистов. Все сошлись на том, что он не пожелал стрелять в своих и покончил с собою. Но Андрей и Алданов не согласились с этим. Если б им руководил немецкий патриотизм и ненависть к русским, он мог перейти на сторону врага или
