Батарея отходила по своему почину. Приказа не ждали. Уже денщики, не разбирая, сбрасывали в телегу вещи. Номера на руках тянули из гнезд, обнесенных толстыми стволами, орудия. Ездовые суетились, и гортанный крик их стоял, не спадая, в весеннем воздухе:
— Куда идем, мой не знает. Вода. По брюх коням… в лед падал…
Как бы в доказательство, с черных ремней сбруи скатывались мелкие капельки.
Андрей вскочил в седло, и они с Багинским без приказа понеслись к канаве, ставшей многоводной рекой, у которой трудно было угадать берега. Разведчики бросались в воду то здесь, то там, ища твердого дна или более высокого места. Лошади упрямились. Понукаемые нагайками и шпорами, они проваливались в ямы, едва выбирались. Не раз приходилось соскакивать в воду, по-весеннему остро-холодную, заставлявшую долго потом стучать зубами.
Только далеко направо Андрей нашел брод. Лошади по брюхо, и твердо, спуск покатый. С трудом настоял, чтобы батарея пошла за ним.
— На вашу ответственность! — грозно крикнул Кольцов из санитарки. — Застрянут, ну, тогда…
Что «тогда», он не досказал.
Андрей был уверен — во всяком другом месте застрянут. Ну, а здесь — что можно сказать?
Проваливаясь то одним, то другим колесом, пошел первый зарядный ящик, пустой. Орудие пустить не решились. На глубоком месте ездовые, подняв ноги на седло, гикая, пустились в рысь, сплеча нахлестывая нагайками лошадей. Ящик вышел на берег.
Гаубицы на ходу разбивали ледяной покров, уже подрытый водами. Лошади рвались, падали с головой в воду, поднимались и опять рвались изо всех сил. Три орудия прошли, четвертое застряло. Дорога была разбита вдребезги, но вправо и влево было хуже — яма. Припрягли к восьмерику лошадей еще шестерку. Четырнадцать дюжих лошадей уже не строем, а ордой храпели, рвали сбрую, замокревшие, грязные постромки. Вырвали, вынесли на берег.
Вслед вытянулась еще одна батарея. Хотела переправляться рядом.
— Ваше благородие, не ездите, пока мы не переберемся, — сказал Андрей офицеру. — Здесь узкая дорожка. Справа и слева глубоко — застрянете.
Прапорщик посмотрел презрительно и скомандовал, не оборачиваясь:
— Первое орудие, марш! — И повел коней в яму. Сам провалился, упал набок, хлебнул воды. Пушка застряла. Припрягая коней, люди работали в воде по пояс. Вода булькала, переливалась и неслась с быстротой через лафет орудия. Застряла и вторая пушка. Люди и кони выбивались из сил. У ямы стоял гул, как у речного перевоза под ярмарку. Даже штабные высыпали на улицу. Все советовали, кричали, суетились, приказывали. А из лесу тянулись все новые и новые орудия. Бестолковыми тучами неслись к воде пехотинцы.
Андрей отстал от батареи без разрешения. Провалился, вымок, но отыскал новый брод. Далеко, в мелких кустарниках, оказалась узкая, с твердым дном дорожка.
Подъехал к одной из батарей и предложил командиру провезти орудия…
К вечеру догнал своих на большаке и до самого привала дрожал от холода и непросыхающей мокроты белья.
Река теперь залила всю низину. Щит затонувшей гаубицы, как плавник акулы, едва выглядывал из пены. Еще дальше вода била через объеденный зеленью медный лафет высокой старинной пушки. В нескольких километрах к северу саперы рубили деревья и вязали канатами длинные узкие плоты…
Поставское сражение кончилось.
Победила весна.
У Постав дивизион не остался. Походным порядком батареи двинулись на Вилейку, а оттуда на большую узловую станцию Молодечно.
Перед тем как стать на позицию, несколько дней провели в деревне Васильевке. Здесь офицеры решили торжественно встречать пасху. В чистой избе накрыли стол. На минуту заехал поп, помахал черным помелом над бутылками и окороком, над консервами в блестящих коробках, получил гонорар и уехал.
Офицеры всю ночь пили, пели, а под утро уселись за карты.
Андрей проиграл все. Кольцов, захмелевший от водки и неожиданного выигрыша, почти силой заставил взять взаймы.
Андрею было все равно: играть, не играть. Тяжесть, легшая на плечи у Постав, не покидала. Выпитое вино туманило. Лица проплывали, принимая незнакомые очертания. Бесили праздничные настроения, блеск глаз. Это после Постав! Почти у самой могилы, огромной братской могилы, куда были сброшены тысячи перебитых людей. Кольцов совал деньги, не спрашивая. Андрей взял, поставил все сразу и выиграл.
Кольцов сначала ахнул, а потом вдруг одобрил. Долг взял обратно, не говоря ни слова.
Андрей стал играть, стараясь думать только о картах, входя во все комбинации, словно выиграть нужно было во что бы то ни стало.
Талия шла с перевалкой: выигрывал, проигрывал. Под утро заметался банк.
Когда перед Андреем выросла гора кредиток, а на бумажке встала колонка долгов, Андрею вдруг захотелось наказать всех. Хотя бы картами сбить эту улыбку с бритых, чему-то радующихся лиц. Он бил уверенно карту за картой.
Теперь все неигравшие сбились около него в кучу. Давили, грели телами, дышали в лицо. Ахали, когда он выбрасывал девятку, помогали считать, рылись в куче денег, вздыхали, завидовали и опять ахали.
Убили только восемнадцатую или девятнадцатую карту. Андрей, не считая, рассовал кредитки по карманам. Должники назначали сроки. Кому-то еще дал в долг и так же равнодушно отправился спать в каморку…
Еще ломило голову, еще никак не поднимались налитые сном веки, когда Станислав, дергая за борт кожаной куртки, стал будить настойчиво, как по тревоге.
— Пане Андрею! Командир дивизиона проси.
— Командир дивизиона? Зачем?
— Не вем, пане, але зараз, зараз.
Андрей вспомнил ночь бессонную, попа, вино и гору кредиток. Карманы куртки и сейчас топорщились пачками денег. Ясно — будет нагоняй. Не обыгрывай господ офицеров. И действительно — гадость. Только пьяным мог вообразить, что так можно кого-то наказать. Просто гадость. Пойти раздать всем. Но кому сколько? Пересчитал. На заметках было семьсот одиннадцать рублей и свыше тысячи в кармане. Да, так, пожалуй, в дивизионе еще не бывало. Чужие деньги давили.
Полковник, высокий, нескладный, как будто чувствующий, что дано ему тело неловкое и притом излишних размеров, пошел навстречу Андрею, подал руку.
От полковничьей вежливости стало еще неприятнее. К чему это? Уж ругал бы сразу.
— Садитесь, Андрей… э… э…
— Мартынович, — быстро подсказал Андрей и совсем стал нервничать.
— Так вот, Андрей Мартынович. Вы трижды отказались ехать в артиллерийскую школу. Ну что ж, дело ваше. Но не век же вам быть вольноопределяющимся. Мы решили воспользоваться предоставленным нам правом производить вольноопределяющихся первого разряда в офицеры на фронте. В артиллерии это, правда, практикуется редко, но для вас можно сделать исключение. Вы уже год на фронте. У вас есть заслуги… Словом, это решенное дело. Но мне нужны ваши бумаги; где они?
— В Петербургском университете, ваше высокоблагородие.
— Вам придется завтра же выехать в Петербург. Я даю вам сроку… — Он задумался. — Ну, восемь, десять дней. Достаточно?
— Так точно, полагаю, что достаточно.
Еще не схлынула тяжесть тех настроений, с которыми Андрей пришел к полковнику, а уже рядом бурно вздымалась радость. Не золотые погоны, не офицерский чин — все это еще было где-то далеко, об этом пока не стоило думать, — а радость поездки в столицу. Ворваться с фронта в ту, оставленную жизнь. Узнать, что там, что делают, что думают, что знают.
На целый день Андрей стал центром дивизиона. Поздравляли, завидовали, снабжали поручениями, несли конверты и адреса. Никому нельзя было отказать в такой услуге.
Поезда из Молодечна в Петербург шли через Полоцк, Бологое, большим, только в России возможным
