кругом. До Полоцка — набитые вагоны, на каждой станции — почти полная смена пассажиров. Это шевелился, переливался ближний тыл — ординарцы, каптенармусы, земгусары, писаря. Разговоры больше про фронт. Здесь Андрей узнал, что рвали не только под Поставами и у Сморгони, но и на озере Нароч и где-то выше, под Двинском. Рвали и нигде не прорвали цепь окопов и пулеметных гнезд — от моря до Буковины. И всюду шепотом слухи об измене, о шпионах, о проданных планах, о снятии с постов генералов, а потом еще более притаенный, озирающий шепот, только между своими, еще о чем-то другом, по- видимому новом. Но спросить было некого, всё чужие лица, и новое оставалось неизвестным.
За Полоцком — свободнее. Пассажиры по плацкартам. Бодрый ход поезда, и едущие — всё счастливцы, которым предстоит увидеть дом после долгих месяцев окопов и прифронтовых халуп.
На лицах разлито счастливое благодушие. На станциях настоящие люди, без серых шинелей. Чем ближе к столице, тем больше разговоры уходят от фронта.
Ночь вырывает огромный кусок пути. На утре розовом — потому что розовым бывает на севере апрель — асфальт Николаевского вокзала, закопченный циферблат часов, и толпа, предводимая рослым жандармом, встает лицом к лицу с Андреем. Толпа, которая была бы приятна, радостна, если бы не мелькали в ней в неисчислимом количестве красные лампасы и золотые погоны.
Не отдашь честь, не станешь во фронт — и только что улыбавшийся человек станет врагом и даже будет думать, что стать врагом, оскалиться и закричать — его священнейший долг перед лицом военной дисциплины.
Скорей на извозчика, руку на все время к козырьку, и теперь пусть разливается людскими потоками Невский.
Адмиралтейская игла и грузный истукан — все на месте. Как хорошо, что они на месте, что можно опять узнать эти черты великолепного города. И дом с зеленым шаром на башне, и раскрывшуюся навстречу колоннаду собора, и строгие формы ампирных колонн — эти расписки, оставленные мастерами-зодчими, которые два столетия лепили лицо столицы.
Первым делом к Александру.
Старушка мать бросает кухню, усаживает, засыпает вопросами. Александр является только к обеду. На его лице благодушная улыбка благоустроенного человека. Не задав ни одного вопроса, он спешит сообщить самое важное. Он уже служит во французской концессионной фирме. Людей нет, и потому платят прекрасно. Это все-таки очень хорошо. Ну, Сергей где-то все бродит. Гимназию кончил и теперь целыми днями пропадает, и никто толком не знает, чем он занимается. Сестра Вера вышла замуж. Старики хворают, но крепятся.
— А ты какой смешной, Андрюша, — вмешивается в разговор старушка. — Входит вдруг солдат с мешком за плечами. Думаю: кто же это? Хотела не пускать. — И она смеется долгим добрым смехом.
— А ты что ничего не рассказываешь? — вспомнил вдруг Александр.
Андрей думает, чем бы огорошить этих мирных, с улыбками на устах людей. Чем бы сорвать их с этой мирной жизненной походки людей дальнего тыла — так, чтобы они готовы были бежать, как хотелось бежать Андрею под Петрилловом.
Но нет таких слов. И Андрей тихо, совсем спокойно, чуть пренебрежительно начинает рассказывать о походах, о дождях, о грязи, вшах, усталости, о деревянном теле и ватных ногах.
Пусть чувствуют, что все это, само по себе ужасное для людей, живущих в комнатах с обоями, натертыми полами, роялем и салфетками за столом, — только обычное. А на фоне этом пусть встанут дни взрывов, вихри стали, когда содрогается земля так, что не устоял бы этот шестиэтажный дом. Но об этих днях можно только упомянуть. Они невыразимы. Разве можно рассказать о Поставах?
— Вот бросили семь корпусов, триста тысяч человек, и осталась четвертая часть. Если хватит у вас воображения — воображайте.
Петр и Марина жили на Шестнадцатой линии. Новое было в том, что комнаты их теперь сообщались. Это была уступка Марины, Петр говорил только о том, как избежать фронта. Говорил просто, с не присущим ему раньше цинизмом.
Марина сообщила, что последнее письмо от Екатерины было получено в марте. Екатерина жаловалась, что опять ничего не знает об Андрее. Писала ему просто на действующую армию и дивизион, но письма без указания армии и корпуса, по-видимому, не доходят. Воспаление легких, подхваченное в санитарном поезде, осложнилось. Теперь влиятельный дядюшка отправил ее в санаторию своего министерства в Гагры. Вот из Гагр и пришло последнее письмо. Пишет — там весна, курорт полон ранеными и больными офицерами.
— Андрюша, ну ты скажи все-таки, когда же война кончится? — перебивал ее Петр, поблескивая стекляшками пенсне, теребил Андрея за рукав френча.
И назло ему — показался таким неприятным:
— Года три еще повоюем. По-настоящему только теперь начинаем. Англия мобилизует пять миллионов. Вмешиваются Румыния, Америка.
— Ну это ты так, а я серьезно, — разочарованно твердил Петр.
— А ты что, трусишь?
— Ну что ты, — оттопырив губы и встряхивая золотой шевелюрой, говорил с обидой Петр. — Ты знаешь, у меня три брата на фронте. Павлуша на Кавказском. С нас довольно. Я ведь кончаю через год…
На этот раз Андрей не почувствовал тех нитей, которые раньше протягивались через Марину и Петра к Екатерине.
Марина уверяла:
— Катя тебя так любит. Ты причинил ей много боли.
На Сергиевской у родственников было все по-старому. Тяжелый, как монумент, муж вышагивал по большому залу, с ногами на столике маркетри читал английские томики. Жена была в приподнятом настроении.
— Ах, война так двинула у нас общественную жизнь. В Обществе равноправия женщин каждый день заседания. Теперь столько дела. А людей, что ж? Шишкина-Явейн да я, вот и все… Ах, если бы Николай Альбертович не мешал мне, я бы, кажется, мир перевернула. Но он такой несносный.
Великан листал страницы. Великанша перескакивала с темы на тему.
— Ну, что у вас в армии думают о положении? Неужели армия не крикнет на Царское Село? — вдруг без предисловия, но несколько тише сказала Полина Александровна.
Андрей ничего не ответил. Кто это там в армии будет кричать? Уж не Кольцов ли, или, может быть, генерал Плешков, проигравший Поставское сражение?
— Ведь знаете, Андрюша… То, что творится в Царском, — имени нет. — Она вдруг упала с высоты своего роста на низенький шелковый диван. Высоким плечом прикоснулась к Андрею, задышала ему в лицо и, словно была среди людей на площади, тихо зашептала:
— Ведь это все она. Все злое — от нее. Распутин — это возможно только в России. Но здесь люди сошли с ума. Ездят на поклон, стоят в передней. Ухаживают за дочерьми. Грязный мужик. Говорят, у него из-под шелковых рубах пахнет козлом. Брр… Нет, правда, неужели армия останется равнодушной? Ну, хотя бы гвардия. Гвардия нередко меняла судьбу страны.
«Так вот о чем шепчутся в вагонах и на фронте. О царскосельском всемогущем мужике. Пена, взбитая ветром на гребнях волн и донесенная течением к берегу, к фронту».
— Ну, а вы как?
— Ну что ж, ничего… Война все-таки вызвала оживление. Ах, Андрюша, если бы ты знал, какие теперь деньги люди делают. Не угнаться. Грибовских помнишь?
Он на поставках миллион заработал. Мы квартиру покупаем на Карповке. Дорого. Сорок пять тысяч, но уж навсегда свой угол. Новый, превосходно, по-европейски, отстроенный дом. Николай Альбертович тоже вложил капитал в одно выгодное дело. Ну вот не знаем, посмотрим. Я бы хотела создать детям обеспеченное будущее. Я все хочу, чтобы Николай Альбертович вступил в конституционно-демократическую партию. Разве не ясно, что у них рано или поздно будет власть? А он говорит, что кадеты слишком скороспелая партия — у них исторической традиции нет, и они на деле сорвутся.
К Бармину поехал разузнать о Распутине — этот, наверное, в курсе дела.
Бармин жил в Царском. Сняв пиджак, он расставлял по комнатам только что полученные из Японии
