взрастил его и вскормил своим опытом), какой-то сложнейшей фигурой высшего пилотажа, именно той фигурой, которая только и может спасти его от гибели, уходит от преследования, чтобы тут же броситься на них в атаку, крикнув ведомому: «Прикрой, атакую».
Если бы с того момента, когда летчик ловил в прицел «фоккера», и до его решения атаковать двух «мессершмиттов» кто-то засекал время и потом сказал летчику, что прошло пятьдесят секунд (а то и меньше!), он не поверил бы. Пятьдесят секунд? Меньше минуты? Быть того не может! Не то что час, целая жизнь прошла за это время. Вон падает, точно ком огня, чей-то подожженный истребитель (свой? чужой?), но так же мог падать и он сам, а вон, оставляя за собой широкую полосу черного дыма, уходит тот самый «фоккер», которого он не смог достать. Теперь его никто не преследует — с ним уже все кончено. А выше, под белым прозрачным облаком (словно кто-то растянул на небе ажурное кружево), кружатся в неистовой схватке две пары: два «мессера» и два «Яка»; надо идти на помощь. И это все за пятьдесят секунд?
Однако бывает и по-другому.
Чернеет небо от шлейфов дыма, расцвечивается оно пулеметными трассами, горят в нем, взрываясь и пламенеющими осколками падая на землю самолеты, эфир гремит позывными: «Ахтунг, ахтунг!». «Не уйдешь, сволочь!», «Прикрой, Алеша!» — все это разворачивается у летчика на глазах, карусель то растягивается вширь на километры, то медленно сжимается, словно вбирая в себя всю картину боя, потом опять какая-то неведомая пружина разбрасывает по сторонам, вверх и вниз истребители ненавидящих в эту минуту почти звериной ненавистью людей. От перенапряжения физических и духовных сил пот стекает по щекам, солью режет глаза, но летчику кажется, будто схватка с противником длится всего несколько секунд, она только началась, он готов чертить своей машиной небо так, как в грозу его чертят молнии.
И если бы в эту минуту ему сказали, что бой уже длится давно — разве он не чувствует, как смертельная усталость давит на его плечи, разве он не видит прибор, показывающий, что бензина в баке осталось, дай боже дотянуть до аэродрома? — летчик этому тоже вряд ли поверил бы. Бой начался давно? Не может этого быть, он ведь только-только взлетел со своими друзьями!
…Нечто подобное испытывал сейчас Денисио, пролетая над полями и селами, над речками и речушками, которые как будто были ему знакомы, но которые он узнавал с великим трудом. Эскадрильи их истребительного полка перебрасывали с одного участка фронта на другой, но теперь летели они уже не на восток, а на запад. Позади остались отчаянные воздушные бои на Кубани, куда слетелось все самое знатное воронье военно-воздушных сил рейха. Геринг послал сюда лучшие воздушные эскадры: 3-ю истребительную эскадру «Удет», 51-ю «Мельдерс», 54-ю «Зеленое сердце» и «Бриллиантовую эскадру» — особую группу асов на «фокке-вульф-190». Денисио был уверен, что кое с кем из них ему уже приходилось встречаться или над Сарагосой, или над Севильей, или над оливковыми рощами на склонах горного хребта Гвадаррамы. Как и там, в Испании, так и на Кубани, они тоже господствовали в воздухе, хотя здесь господство их было не так заметно: командование наших ВВС тоже бросило сюда лучших летчиков, которые сумели поубавить спеси у фашистских асов.
На всю жизнь также запомнились схватки над горами Кавказа, над вечными снегами Марухского и Клухорского перевалов, позади остались могилы многих друзей-однополчан — вечная боль в сердце, кровоточащая рана, которая вряд ли заживет до конца дней.
И порой кажется летчику Андрею Денисову, будто только вчера, да, будто только вчера он, сцепившись с «Фоккером» над Керченским проливом, бил его до тех пор, пока тот, прошитый пулеметной очередью, нырнул в задымленные сверху волны; а схватка над от края до края пылающим Новороссийском, когда на него навалились сразу три «мессера» — разве это было не вчера? Денисио и сейчас видит на мгновение мелькнувшее тогда перед ним залитое кровью лицо немецкого летчика-истребителя, которого он расстрелял почти в упор. Оно показалось ему (а может, так оно и было не самом деле) лицом совсем старого человека, изможденного, измученного постоянным ожиданием смерти. И что-то в себе преодолевая, заглушая в себе какое-то непрошеное чувство, похожее на сострадание, Денисио тогда почему-то подумал только об одном: «У него, наверное, не только куча детей, но и куча внуков. Так какого же дьявола он сюда прилетел?!»
А Марухский перевал? «Эдельвейс» — альпийский цветок — так красиво немцы назвали операцию по захвату Кавказа. Лезли, напролом лезли немецкие горные стрелки через перевалы Кавказского хребта, пытаясь выскочить к морю. А наши должны были насмерть стоять на Клухорском, Марухском и других перевалах, борясь не только с немцами, но и с наползающими на них ледниками. Сколько солдат навечно вмерзли в синеву прозрачного льда, сколько их было засыпано снегом, замуровано в ледяных склепах.
Маленькие безоружные «У-2» возили на перевалы снаряды, мины, сухари, патроны, садились в прорытые солдатами снежные туннели и в такие же снежные узкие (только бы не зацепиться крылом за стенку) коридоры, разгружались и тут же снова взлетали, бреющим над скалами летели на Сухумский аэродром, а через десяток минут — снова в горы. А там, над горами, их поджидали «мессершмитты» и «фокке-вульфы» — легкая ведь добыча! В кабинах «У-2» — мины, снаряды, взрывчатка, одна короткая очередь — и в воздухе, отражающем лазурь моря, красивый фейерверк.
Денисио видел такие фейерверки. Он знал, что летчики на «У-2» летают без парашютов, значит… Да и какой мог быть толк от парашюта, если расстрелянный немцем самолет как бы исчезал, не оставляя после себя никакого следа. И Денисио чувствовал, как подступает к сердцу боль, и бросал машину в атаку на «мессер» или «фокке-вульф», и дрался с ними с таким остервенением, что глаза наливались кровью…
Он и сейчас вот чувствует как бы отзвуки этой боли, потому и кажется, будто все происходило только вчера или всего несколько дней назад.
Но вот он смотрит вниз, на страдающую от ран землю и видит поляну, растянувшуюся вдоль края сожженного леса. Здесь когда-то был их временный аэродром. Отсюда они взлетели и в тот пасмурный день, который стал последним днем летчика Василия Ивановича Чапанина.
Накануне он был как всегда весел, шутил, балагурил, рассказывал такое, что все от смеха хватались за животы. Кто-то у него спросил: — Василь Иванович, а как ты относишься к женщинам?
— К женщинам? — Василь Иванович весело хмыкнул. — В принципе все женщины похожи на крокодилов. Только они еще живучей.
Ну, посмеялись, а потом техник Красавкин тоже задал вопрос:
— Василь Иваныч, а правда, что вы с Петькой решили взять в плен самого Геринга?
Василь Иваныч тут же крикнул своему механику:
— Петька, тащи жабу. Найди ее в любом случае.
А на другой день Чапанин вместе с Валерием Строговым вылетели на свободную охоту. Вообще-то это была не совсем «свободная» охота, когда пара летчиков-истребителей или штурмовиков летят за линию фронта и, найдя там подходящую цель, атакуют ее и уничтожают. В тот раз командование пехотной дивизии попросило летчиков порыскать за линией фронта и попытаться отыскать на дорогах три штабные машины, в которых, по данным разведки, разъезжают по разным частям высокие чины.
Вылетели Чапанин и Строгов в полдень, и им сразу же крупно повезло: уже через четверть часа на одном из грунтовых большаков они увидали движущиеся в клубах пыли какие-то машины, но с высоты полутора километров разглядеть, что это за машины, не представлялось возможным, тем более, что в воздухе стояла еще не растаявшая с ночи дымка.
Валерий Строгов сказал Чапанину:
— Поглядим, что там ползет.
Они снизились метров до двухсот и теперь уже ясно можно было разглядеть: идут три черных «хорха» в сопровождении десятка мотоциклов и одного броневика. Наверняка то, что им было нужно.
— Атакуем их с тыла, — сказал Строгов.
Справа и слева от большака — чистое поле, свернуть всему этому кортежу было некуда, и он становился. При приближении истребителей мотоциклисты открыли по ним бешеный огонь из автоматов, броневик тут же огрызнулся пулеметами.
С первого же захода летчикам удалось поджечь одну машину, из которой высыпали «высокие чины» — трое в кожаных пальто и четвертый — по-видимому шофер — в шинели.
— Еще раз, — сказал Чапанин. — С ловушкой.
— Давай! — ответил Валерий Строгов.
«С ловушкой» — этот термин придумал сам Василь Иваныч — значило попытаться в какой-то степени усыпить бдительность противника обманным маневром: после атаки наземной цели летчики подальше от
