нее уходили и, скрывшись за каким-нибудь лесным массивом или населенным пунктом, разворачивались, набирали высоту — и стороной как бы снова подкрадывались к цели опять с тыла. Потом крутое пикирование и опять — атака. Особенно — «ловушка» удавалась при скверной видимости: вот такой же дымке или низкой облачности.
Однако на этот раз противника обхитрить не удалось. Не имея возможности где-либо укрыться, два «хорха», мотоциклы и броневик рассредоточились справа и слева от дороги и, видимо, приготовились к обороне. Летчики только вводили машины в пике, а немцы уже открыли такой огонь из автоматов и пулеметов, что все небо, казалось, разом вспыхнуло от огненных трасс.
— Здорово плюют! — услышал Строгов голос Чапанина. Услышал в тот самый момент, когда, поймав в прицел одну из легковых машин, ударил по ней из пушки и тут же, увидав неподалеку от «хорха» притаившихся за невысоким холмиком немцев в кожаных пальто, послал в них пулеметную очередь. И — когда уже начал снова набирать высоту, оглянулся и удовлетворенно проговорил: «Порядок». «Хорх» — второй уже «хорх» — горел, один из немцев тяжело — видимо — раненный уползал на четвереньках подальше от горящей машины, а два других «высоких чина» оставались неподвижно лежать за холмиком.
«Надо сказать Василь Иванычу, — подумал Валера, — что третью атаку надо провести с двух противоположных сторон. И немедленно, не теряя времени. Все равно с „ловушкой“ ничего не получается…»
Подумал так Валерий Строгов — и тут же его словно чем-то обожгло: почему он, когда оглядывался, не увидал Чапанина: ни справа, ни слева, ни позади? Ведь они летели почти параллельно друг другу! И что это метрах в ста от броневика в тот самый момент, когда он мельком взглянул на горящий «хорх»: вроде как вспыхнуло — и столб огня взметнулся вверх, тут же поглощенный, точно растаял, дымкой. Тогда у него мелькнула мысль, что Василь Иваныч пулеметной очередью поджег мотоцикл, на котором взорвался бензиновый бак. Да, именно такая мысль тогда у него и мелькнула. А сейчас… Не такой уж большой бензобак у мотоцикла, чтобы, вспыхнув, выбросить столб огня…
«Всякая дурь лезет в голову», — поеживаясь от неожиданного озноба, тихо проговорил Валерий. И как можно более бодрым голосом (подбадривая, конечно, самого себя) позвал:
— Василь Иваныч, это я, Валерий… Все в порядке, Василь Иваныч?
Воздух молчал. В шлемофоне мертвая тишина. Весь мир, вся вселенная будто застыла в ожидании живого голоса человека.
— Здоров мы их, Василь Иваныч, а? — он говорил так, точно Василь Иваныч сидел рядом с ним и прислушивался к его словам. — Мы раздолбаем всю эту сволочь до последнего, правильно я говорю, Василь Иваныч? Это эсэсовцы! Наверно, очень важные шишки… — Он замолчал всего лишь на две-три секунды и тут же по-сумасшедшему закричал: — Василь Иваныч! Чапанин! Ты меня слышишь?
Но он уже знал, что ответа не будет. Он уже не сомневался, что стол огня, взметнувшийся к небу и поглощенный дымкой — это истребитель Чапанина. Или еще во что-то верил? А вдруг…
Он с каким-то остервенением рванул машину вверх, развернулся на сто восемьдесят градусов и уже через одну-две минуты, снова снизившись, сделал и один, и другой, и третий вираж над догорающими обломками истребителя Чапанина. Немцы стреляли по его машине, дважды он даже почувствовал, как машина вздрагивала, словно от боли, от впивавшихся в нее пуль, но ясно он ничего осознать не мог, он все смотрел и смотрел на эту злую землю, которая так не по-родительски встретила своего сына, а слезы все бежали и бежали по его щекам, но он даже не ощущал их, он даже не знал, что плачет, ему казалось, что весь он оледенел и никакого другого чувства, кроме боли от сковывающего все его тело холода, он не ощущает и никогда не ощутит.
А потом он словно опомнился и, сделав еще один — прощальный — крут над тем, что осталось от машины Чапанина и от самого Василь Иваныча, начал на недопустимо низкой высоте раз за разом заходить для очередной атаки на немцев, которые после того, как им удалось сбить пулеметной очередью Чапанина, теперь совсем обнаглели и, уже никуда не разбегаясь, а укрываясь за броневиком, не переставая, стреляли по истребителю Валерия Строгова.
Наверное, и фюзеляж, и стабилизатор, и крылья были изрядно изрешечены, наверное, Валерию после того, как он поджег и третьего «хорха», надо было уходить на базу: не вечно же ему должно было везти, могла же очередная автоматная или пулеметная очередь, если и не задеть его самого, то угодить в бензобак или в щепки разнести рули управления, но он, как безумный, носился из конца в конец поля, на бреющем заходил то с одной стороны броневика, то с другой, не давал немцам возможности за ним укрыться, заставлял их разбегаться по полю и там гонял их, как зайцев, сбив с них всякую спесь, наводя на них ужас своей отчаянностью, и гонял бы их до нового пришествия, если бы у него остался хоть один патрон в пулеметной ленте или один пушечный снаряд…
Да, вот это и есть та самая поляна, служившая им в те дни аэродромом, на который и прилетел тогда Валерий Строгов. Один. Без Василь Иваныча Чапанина. Изрешеченный пулями самолет Валерия о многом говорил, но еще о большем говорило лицо Строгова. Краше в гроб кладут — такое у него было лицо.
Он зарулил на стоянку, под тень деревьев, открыл фонарь, хотел, видимо, вылезти из машины, но вместо этого как-то безвольно положил руки на борт кабины, опустил на них голову и надолго застыл в таком положении. Свободные от полетов летчики подходили к его самолету, останавливались в двух-трех шагах и стояли, не произнося ни слова.
А механик Василь Иваныча Петр Черемушкин, тот самый Петька, который, казалось, был одним целым с Василь Иванычем, для которого Василь Иваныч был человеком, олицетворяющим в этом трижды грешном мире все самое прекрасное, все самое честное, мужественное, человечное?
Петька видел и изрешеченные пулями борта и крылья машины Строгова, и без кровинки — лицо друга своего командира, видел, как летчик безжизненно положил руки на борт кабины и опустил на них голову, как подходили к машине другие летчики, останавливались и молчали, ни о чем у Строгова не спрашивая, и все это, пробиваясь, словно сквозь холодный туман, к сознанию Петра Черемушкина, к сознанию, тоже словно окутанному холодным туманом, заставляло механика, хотя он этого и не хотел, ощущать нависшую над ним беду, однако он гнал от себя это ранящее его предчувствие, гнал, как может человек гнать от себя злые мысли. Делая вид, что не обращает внимания на столпившихся у самолета Строгова летчиков и механиков, он отошел подальше от стоянок и поближе к накатанной взлетно-посадочной полосе, остановился и, чуть наклонив к плечу голову, стал прислушиваться к небу. Оно молчало. Правда, где-то в стороне, скрытые дымкой, пролетели, донеся до Черемушкина смутный гул, бомбардировщики, но этот гул был ему не нужен, ему нужно было совсем другое…
Он стоял в такой вот неподвижной позе, чуть склонив голову набок, очень долго (Денисио, с чувством горечи наблюдавший за ним, почему-то подумал: «Вот кончится война и какой-нибудь скульптор, хоть раз увидавший такую картину, обязательно вылепит скульптуру авиамеханика, с великой тревогой и с великой надеждой прислушивающегося к зловеще молчащему небу, ожидая возвращения из боя с-в-о-е-г-о летчика»), потом, с трудом передвигая, как тяжело больной человек, ноги, медленно побрел назад, к стоянке Строгова. Он шел и теплилась, едва ощутимо теплилась, точно уже угасающий костерок, слабая надежда: вот сейчас вылезет из кабины летчик Валерий Строгов (до сих пор не вылезал только потому, что очень уж устал) и крикнет: «Не горюй, брат, твой командир не долетел до базы всего полтора десятка километров. Что-то там у него с мотором, присел на вынужденную…» А то еще возьмет да и спросит, смеясь: «Петька, а правда, что вы с Василь Иванычем вдвоем решили взорвать рейхстаг?» И тогда Петька, несмотря на то, что летчик Строгов — старший лейтенант, а механик Черемушкин не имеет никакого офицерского звания, бросится к этому старшему лейтенанту, обнимет его и, никого не стесняясь, заплачет от счастья.
Летчик и вправду вылез из кабины, что-то негромко сказал приблизившемуся к нему командиру эскадрильи Миколе Череде, отошел на два-три шага от самолета и закурил, жадно затягиваясь дымом. Потом, взглянув на Черемушкина, подошел к нему, положил руку на его плечо и сказал так, будто слова застревали в горле:
— Что ж поделаешь, брат… Война…
Поляна оказалась далеко позади, а Денисио, глядя на землю, все не мог отрешиться от мысли, что до сих пор видит глаза механика Петра Черемушкина, в которых после слов Валерия Строгова застыла такая боль, которой хватило бы и на тыщу простых смертных людей…
