каждого человека?
— Конечно! Как же человек может быть без души?
Наступила длинная пауза. Полинка размышляла. И думала о Веронике. По ее мнению, если у Вероники и была душа, то она скрывала ее от всех людей. Может быть, даже от самой себя. Не было у нее той распахнутости, какой обладала Полинка. Посмотреть на нее со стороны, все казалось нормальным. Она умела быть Веселой, находила добрые слова, если они были нужны человеку, но за всем этим, как думала Полинка, скрывалось что-то затаенное, будто Вероника старалась прикрыть свою сущность, в которую никто не должен проникнуть. Полинка не очень-то и стремилась к этому — ей вполне хватало Федора, притом кроме Вероники были и другие женщины, с которыми Полинка всегда находила общий язык.
Но началась война, и все старые представления о дружбе и о жизни вообще заметно изменились, люди стали больше тянуться друг к другу, затушевывались разделяющие людей видимые и невидимые преграды, прощались, как правило, мелкие обиды, уходило все наносное и несущественное.
Особенно это касалось женщин. Создавался какой-то прочный клан, в котором на первом плане теперь выступало сочувствие друг другу, основанное на общей тревоге за тех, кто уже т-а-м, и кто может быть т-а-м завтра.
Почему же Полинка все-таки направилась именно к Веронике, а не к какой-нибудь другой жене летчика, с которой у нее хотя и не было особенной близкой дружбы, но к которой она испытывала более теплые чувства?
Дело в том, что она нисколько не сомневалась: Валерий Трошин и Федор были настоящими друзьями. Обоих их связывала не только неистребимая любовь к авиации, но и много общего в характерах, и прежде всего мужество, что в глазах Полинки считалось главным в каждом человеке, посвятившем свою жизнь этой профессии. Полинка не могла забыть той минуты, когда перед отлетом на фронт Валерий Трошин подошел к Федору и, протянув ему руку и на какой-то миг задержал ее в своей руке, заглянул Федору в глаза. Вначале Полинке показалось, будто в его взгляде мелькнуло смятение, совсем необычное смятение, Полинка не смогла понять, чем Оно вызвано, но тут же она подумала: «Валерий, конечно, огорчен, что именно Федора, а не его, замечательного летчика Трошина, посылают на фронт, но он не хочет открыто показать это своему другу. И это очень благородно с его стороны…»
Правда, у Полинки тут же возникла невольная мысль: «Почему уже потом, когда Федор улетел, Вероника не подошла к ней хотя бы на минуту? Разве им не было о чем поговорить? И еще: почему Вероника, стоя в стороне, казалась мрачной, не такой, как всегда? Завидовала? Но разве Федор или сама Полинка были в чем-то виноваты?»
Однако она тут же перестала об этом думать — все ее мысли были в ту минуту сосредоточены на Федоре, все остальное ее не могло трогать и ни на что другое она не в силах была реагировать.
А Вероника почему-то помнила только одно: вот к Федору Ивлеву один за другим подходят летчики, обнимают его, жмут руку, балагурят, а Полинка вдруг срывается с места и бежит, бежит подальше от самолета, от Федора, и Вероника смотрит на нее с удивлением, и ей кажется, будто с Полинкой происходит что-то совсем ладное, вроде того, что она на время потеряла рассудок и сама не знает — не ведает для чего, куда и зачем она бежит. Но когда увидела, как Полинка возвратилась к Федору с маленьким букетиком полевых цветочков и, разделив их на две части, одну отдала Федору, а другую, прижав к груди, оставила себе, в душе Вероники все дрогнуло, затрепетало и к горлу подступил ком, от которого она едва не задохнулась.
Эта картина, скорее похожая на сновидение, не раз и не два представала перед глазами Вероники, и однажды она, не выдержав, рассказала обо всем Валерию. Ой слушал ее с сосредоточенным вниманием, глядя поверх ее головы в окно, и Вероника подумала, что он понимает ее чувства, как вдруг Валерий громко рассмеялся и сказал:
— Господи, я никогда не думал, что ты такая сентиментальная. Букетик цветов, то да се — какая-то чертовщина. Выбрось ты все это из головы и думай о главном: мы вдвоем с тобой, мы не разлучаемся, я как могу выполняю свой долг и не думаю, что приношу родине меньше пользы, чем те, кто сейчас воюет.
Вероника ничего ему не ответила. Отошла к окну, распахнула его и долго смотрела в туманную мглу позднего вечера, вслушиваясь в тишину. Ничего тревожного в этой тишине не было, а ей казалось, что каждая ее нервная клетка в эту минуту заполнена совершенно необъяснимым волнением, от которого ей невозможно избавиться. Это было не то волнение, которое приятно будоражит кровь или навевает мечту, вызывает ощущение радости или тихой печали. Нет, сейчас оно было другим, от него хотелось кричать, плакать, даже биться в истерике, исторгая из себя гнев, раскаяние, боль. Она ощущала в груди приступы не испытываемого доселе холода и понимала, что ее рассудок не в силах ей в чем-то помочь. Как никогда прежде, она ненавидела саму себя и Валерия. Ненависть эта была тем более страшной, что Вероника понимала: до самых последних своих дней она не простит ни себе, ни ему. Она будет носить ее в себе как проклятье…
Она встретила Полинку с плохо скрытой растерянностью — это было видно по ее глазам, в которых Полинка заметила Непонятную для нее сумятицу чувств, и на короткое мгновение тоже слегка растерялась, не зная, чем это можно было объяснить. Однако Вероника тут же взяла себя в руки, обняла Полинку и, не отпуская ее от себя, сказала:
— А я-то думала, будто ты на меня за что-то рассердилась, потому так долго и не приходила. — Взглянула на улыбающуюся Полинку, на светящее радостью ее лицо и искренне оживилась:
— Вижу, вижу, что все у тебя хорошо. И безмерно этому рада. Наверно, добрые вести от Федора?
— Добрые. Очень добрые! — ответила Полинка. — Вот — только час назад получила от него письмо. Смотри, целое послание.
Она извлекла из сумочки пухлый конверт и показала Веронике.
— Знаешь, если бы он не был летчиком, то наверняка стал бы писателем. Читаю его послание и словно все вижу своими глазами. И смеюсь, и плачу, и все думаю, думаю о нем — ни минуты без него. Ты можешь меня понять?
Вероника ответила:
— Конечно… Пойдем-ка в ту комнату, расскажешь обо всем Валерию. Он дома, приболел. Температура не такая уж высокая, но ты же знаешь, к полетам в таких случаях не допускают.
Валерий сидел на кушетке с газетой в руках и, когда Вероника и Полинка вошли к нему, он встал, протянул Полинке руку.
— Здравствуй, Полинка. Краем уха слышал, получила от Федора послание. Что же он пишет? Все хорошо? Дерется, как лев?
Полинке не понравился его иронический тон, но она постаралась не придать этому значения. «Вот узнаешь сейчас, как он дерется, заговоришь по-другому, — подумала она и решила: сейчас прочитаю им все письмо от начала до конца. — Или не стоит? Что-то не видно, чтобы Валерий обрадовался моему приходу и проявил бы интерес к тому, как обстоят дела у Федора. А может, это нормально? Кто, собственно, для него и для Вероники мой Федор? И зачем вообще я сюда пришла? Разве обязательно люди должны разделять мои чувства?»
Она неожиданно ощутила, как потускнела, словно покрылась тонким слоем пепла ее радость, как шевельнулось в душе что-то похожее на разочарование. Почему она всегда полагала, будто все, чем живет она эти дни без Федора, должно трогать всех так, как это трогает ее? У каждого своя жизнь, у каждого свои тревоги, и наивно думать, что ее собственная жизнь может интересовать других. Валерий между тем сказал:
— Три дня назад у нас отобрали приемник. Теперь о событиях на фронтах узнаем только из газет. А много ли из них узнаешь? Оставили такой-то город, там-то шли ожесточенные бои, противник понес тяжелые потери… Противник. А наши? Наши ничего не теряют? Мы сильнее всех? У нас больше танков, орудий, самолетов?…
Он говорил раздраженно, говорил долго и — ни слова о Федоре. Ни одного слова.
Полинка молчала. Она продолжала держать в руках конверт с письмом Федора, до конца так и не решив, читать это письмо или нет. Молчала и Вероника. Она сидела на стуле за столом и нервно теребила пальцами бахрому скатерти. Если кто и разделял в эту минуту чувства Полинки, так это Вероника. Сейчас
