люди. Уж если в чем виноваты, то юлить не будут.
— Я не совсем вас понимаю, товарищ лейтенант, — Бабичев пожал плечами. — Что вы имеете в виду?
— Не понимаешь? — лейтенант настолько приблизил свое лицо к лицу Бабичева, что тот невольно отклонился. — Не надо, летчик. Ты все прекрасно понимаешь. И уж раз договорились быть откровенными, давай не будем отступать назад. Не будем?
Бабичев снова пожал плечами:
— Простите, но я действительно не могу понять, о чем вы…
В это время капитан расстегнул шинель, под которой на ремешке висела небольшая планшетка. Он не спеша открыл ее и извлек два исписанных мелким почерком листка. Положив их перед собой, также не спеша разгладил ладонью и, коротко взглянув на Бабичева, медленно, делая паузы почти после каждого слова, начал читать:
«Старший лейтенант Н. Д. Бабичев в часы, свободные от полетов, часто собирал нас, молодых летчиков, вроде бы для того, чтобы поделиться своим испанским опытом. Однако он не столько передавал нам свой этот опыт, сколько восхвалял немецкие самолеты „мессершмитты“ и „хейнкели“ и отличную, как он говорил, подготовленность фашистских летчиков. С ними, мол, не так-то легко справиться, как некоторые наивно полагают, среди них очень много настоящих асов. По сути дела, он исподволь запугивал нас, и мы вскоре поняли, что он ведет самую настоящую контрреволюционную работу. Если кто-нибудь из нас говорил: „Но вы все же со своими друзьями могли драться с фашистами, не всех же вас сбивали эти самые асы“, он отвечал: „Конечно, не всех. Мы тоже сбивали их, но это давалось не так легко. Потому, что наши истребители — „курносые“ и „мухи“[1] — прикрывали; уступали „мессерам“ и „хейнкелям“, да и итальянским „фиатам“ тоже“. Правда, Бабичев тут же добавлял: „Я говорю вам все это для того, чтобы вы отдавали все силы боевой учебе, чтобы вы были готовы к трудной борьбе, если нам все же придется вступить в схватку с фашистами“.
Но говорил он об этом ясно для чего: чтобы замаскировать свою вражескую сущность, показать себя этаким патриотом. Как-то я у него спросил: „Товарищ старший лейтенант, мы вот часто поем песню: „Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы“. Как вы думаете, мы и вправду уже сегодня готовы?“ Бабичев ушел от прямого ответа. Пожал плечами и сказал: „Я знаю одно: воевать с фашистами будет трудно. Очень трудно“. Ясно, что старший лейтенант Бабичев чистый пораженец, и нас настраивает в таком же духе…»
Капитан сложил листки и придавил их ладонью. Нет, не просто придавил, а с силой пристукнул по ним и спросил:
— Ну, что, Бабичев? Может, тебя хотят просто оклеветать? Или все тут верно?
Бабичев сказал:
— А разве вы считаете, что если нам придется воевать с фашистами, это будет легким делом?
— Вопросы задаю я! — прикрикнул капитан. — Я! А ты должен конкретно на них отвечать. Ясно?
Бабичев взглянул в лицо капитана и удивился: сейчас, вот в эту самую минуту, ничего доброго в его лице не осталось. Особенно в глазах. Как-то сразу потемневшие, они источали столько презрения, ненависти, злобы, что Бабичев невольно поежился. И подумал: «Неужели он и вправду верит, будто я настоящий враг? Это же чудовищно! И кто мог написать такое „обличение?“»
Не удержавшись, он спросил, хотя уже через мгновение понял наивность своего вопроса:
— Можно узнать, кто подписался под этим письмом?
— Бабичев! — лейтенант, о котором летчик вроде бы забыл, тыльной стороной своей руки, сжатой в кулак, уперся в подбородок Бабичева и рванул его вверх. Ему показалось, что у него хрустнули позвонки, такая острая боль прошла по телу. — Ты слышал, сволочь, что тебе сказали? Ты должен не спрашивать, а отвечать! Или ты там, в Испании, отучился понимать по-русски? Ну?!
Потом Бабичеву и самому трудно было вспомнить, что с ним в то мгновение произошло. Кажется, на время он перестал соображать. Словно волна какого-то звериного бешенства захлестнула все его существо — и тело, и мозг, и самую душу, и эта волна сорвала его с места, она сама бросила его к лейтенанту, сама подняла руку и нанесла мощный удар лейтенанту в лицо, и лейтенант, ничего подобного не ожидавший, упал на четвереньки и промычал что-то нечленораздельное, но тут же поднялся, а Бабичев, с перекошенным от ярости лицом, закричал:
— Сам ты сволочь! Кого оскорбляешь, проститутка!
Он пришел в себя в темном закутке с цементным полом, с крошечным зарешеченным оконцем, сквозь которое еле-еле пробивались тусклые полоски света. Все тело страшно болело — и от побоев (он так и не смог вспомнить, где его били: там, у него дома, или здесь), и от долгого лежанья на холодном цементе.
В камере, — а что он находился именно в камере, можно было не сомневаться, — не на что было ни сесть, ни лечь. С трудом поднявшись с пола, Бабичев прислонился спиной к такой же холодной, как пол, стене, ноги у него дрожали, он также ощущал, как все дрожит у него внутри, дрожит и холодеет, ему надо было отойти от этой ледяной стены, но он боялся сделать и шаг, потому что голова невероятно кружилась, и он знал, что сразу же упадет и потом не хватит сил, чтобы подняться.
Вот так он и стоял, обессиленный, опустошенный, мысли его метались, выхватывая какие-то отдельные куски собственной жизни, прошлое перемешивалось с настоящим, и он не мог бы с уверенностью сказать, где кончается горячечный бред и начинается реальность. Порой у него создавалось впечатление, будто он сидит в самолете, ему давно пора взлетать, потому что звено его давно уже в воздухе, но он никак не может запустить моторы и на чем свет чертыхается, кляня механика, который вовремя не подготовил машину. И вдруг бешено закрутился один пропеллер, потом другой, грохот двигателей больно ударил в уши, в мозг, в глазах закрутились, засверкали радуги, а потом также внезапно все смолкло, и теперь его придавила необыкновенная тишина, будто он находился в склепе, куда не проникал ни один звук. И вот в этой удручающей тишине Бабичев слышит: «Бабичев! Ты слышал, сволочь, что тебе сказали?» — это уже голос лейтенанта, противный, режущий слух, голос. Бабичев хочет увидеть лицо лейтенанта, но оно размывается, удаляясь все дальше, а на Бабичева надвигается звероподобная морда, чем-то похожая на морду гоголевского Вия — такие же горящие глаза, крючковатый нос и длинные спутанные волосы на остроконечной голове. Вий протягивает покрытую густой рыжей шерстью руку, сжатую в кулак, упирается кулаком в подбородок Бабичева и рвет его вверх, и Бабичев не только чувствует, но и слышит, как трещат шейные позвонки, причиняя ему нестерпимую боль.
Сколько он вот так стоял у стены, Бабичев не знал, как не знал и того, сколько времени он находится в этой камере — может быть, несколько часов, может, несколько суток. Бывали минуты, когда на него накатывалась, как там, дома, волна бешенства, и он скрипел зубами от своего бессилия и обреченности, и в эти минуты приходила мысль собрать все оставшиеся силы для того, чтобы размозжить голову о бетонную стену и таким образом избавиться от физических и особенно душевных мук, но голос рассудка подсказывал, что эта мысль безумна даже потому, что в таком случае все его друзья скажут: значит, он и вправду был виноват…
И опять к нему приходило отчаяние, все в нем застывало, и он даже не замечал, как по его щекам текут слезы.
Впервые его вызвали на допрос ночью. Привели в светлую теплую комнату, в которой за столом сидел следователь, человек средних лет, одетый в штатское: коверкотовый темно-синий костюм, белоснежная рубашка, модный, под цвет костюма, галстук. Кивнув конвоиру, чтобы тот ушел, он показал Бабичеву на стул и сказал:
— Садитесь, Бабичев.
Бабичев сел и положил руки на колени. Посмотрев на него внимательным и вроде бы сочувствующим взглядом, следователь вздохнул:
— Неважно вы выглядите, летчик. Болеете? Я-то по своей наивности думал, что к летчикам всякие болячки и близко не подступают. Правду сказать, даже завидовал им. Смешно, а?
— Летчики — обыкновенные люди, — не принимая его наигранно-шутливого тона, сказал Бабичев. — Так же, как все, болеют, так же, как все, страдают, когда их бьют и бросают в каменные колодцы.
— Да, да, — согласился следователь. — Когда бьют, и когда бросают… Как вы сказали — в каменные колодцы? Не понимаю. Что-то средневековое, очень средневековое. Откуда такие ассоциации, Бабичев? Бьют, каменные колодцы… У вас слишком развито чувство фантазии.
