прострочат его, вот летчик и падает на землю, как куль с песком…
— Дальше-то что?
— Лучше б никакого «дальше» не было, Денисио. И двух-трех секунд не прошло, как вспыхнул «ишачок» комэски, и потянул за собой полосу дыма. И слышу я, вот так слышу, будто рядом, над самым ухом, кричит Булатов: «Микола! Мико-ола-а!» Падает его горящий «ишачок», я пикирую рядом, в глазах у меня ночь, а комэск все кричит: «Мико-ола-а!» Одно только это слово: «Мико-ола-а!» И так до самой земли. Как я и сам не врезался в землю не — знаю. Вырвал машину в самый последний момент. По наитию вырвал, потому что ничего кругом не видел. Где-то там, наверху, идет бой, где-то в стороне смолят зенитки (по ком смолят — и сами, наверняка, не разумеют), внизу догорает мой комэск, а я ничего не вижу и ничего не слышу, кроме этого крика: «Мико-ола-а!» Вот и сейчас то же самое. Будто бьется под черепом этот крик…
Денисио сочувственно покачал головой, сказал:
— Страшно все это…
Летное поле тянулось вдоль лесной полосы, машины, прикрытые ветками, словно приткнулись к старым деревьям и сверху их вряд ли можно было увидеть, потому летчики, механики, мотористы не очень- то беспокоились, когда над головами появлялась «рама» или пара «мессеров», возвращавшаяся после сопровождения бомбардировщиков.
Небольшая группа людей в летных комбинезонах расположилась в тени раскидистого дуба. Остановившись в нескольких шагах от этой группы, Череда сказал Денисио:
— Вот это и есть воздухоплаватели моей непобедимой эскадрильи. Из тех, кто начинал воевать, осталось меньше половины. Да, меньше половины. И в других эскадрильях — не лучше. А в общем — держимся. Ты, небось, думаешь: «Ну и нытик этот Микола Череда. Только и делает, что жалуется…» Думаешь так?
— Не думаю так, — ответил Денисио. — Потому что понимаю тебя.
— Это добро… А ну-ка притаимся вот за этим деревцом, послушаем. Видишь вон того, в расстегнутом до пупка комбинезоне? Это техник по приборам Сергей Красавкин. Травило, каких свет не видел. Сейчас, кажется, тоже «держит банк…» Так и есть.
Техник по приборам Красавкин стоял на коленях и, чуть приподняв правую руку, словно призывая слушателей быть особенно внимательными, негромко говорил:
— Ну вот… Подхожу я к летчику-лейтенанту, товарищу Василию Ивановичу Чапанину и спрашиваю: «Скажите, Василь Иваныч, а правда, что вы с Петькой Черемушкиным до войны на Урале золото искали и на шатуна-медведя напоролись? Петька, говорят, храбро на дерево прыгнул и оттуда кричит: „Василь Иваныч, вы его хворостиной, хворостиной!“ А вы, Василь Иваныч, растерялись и говорите тому шатуну-медведю: „Ты чего? Ты чего, Мишенька? Я ж не трогаю тебя, и ты меня не трожь… Ты лучше вон того дурака Петьку Черемушкина, моего адъютанта, стряхни с дерева и поговори с ним по-свойски…“ Правда все это, Василь Иваныч, — спрашиваю я у летчика-лейтенанта, товарища Чапанина, вежливо, имейте в виду, спрашиваю, так как я всего сержант, а он как рыкнет на меня: „Изыди, — говорит, — сатана, сгинь с глаз моих долой, иначе…“»
Микола легонько толкнул Денисио:
— На парашюте сидит, одно ухо шлема подвернуто, это и есть лейтенант Чапанин. Отец его, Иван Чапанин, назвал сынка Василием, вот и получилось — почти Василь Иваныч Чапаев. И механику него — Петр Черемушкин, Булатов, наверно, специально так определил, для разнообразия. А Красавкин им обоим проходу не дает. Еще бы — Василь Иваныч и Петька.
Командир эскадрильи Микола Череда и Денисио вышли из своего укрытия. Кто-то подал команду: «Эскадрилья, смирно!» А лейтенант Чапанин уже докладывал:
— Товарищ командир, первая эскадрилья четвертого, истребительного полка в ожидании боевого задания находится на отдыхе и развлекается.
— Вольно, — сказал комэск. — Значит, развлекается?
— Так точно, товарищ командир.
Микола направился к поднимающемуся с земли Красавкину, остановился вблизи него и спросил:
— Что здесь происходит, товарищ техник?
Красавкин оглянулся вокруг и, словно не понимая вопроса, переспросил:
— Здесь? В эскадрилье?
— Да, здесь, в эскадрилье.
— Происходит?
— Да, происходит. — Денисио видел, что Микола прячет улыбку.
— Лейтенант Чапанин правильно доложил: эскадрилья развлекается.
— И вы тоже развлекаетесь с эскадрильей?
— Так точно, товарищ командир, я тоже развлекаюсь вместе с эскадрильей.
Эта увиденная Денисио сценка произвела на него впечатление, которого он, правду сказать, не ожидал. По войне в Испании, по тем тяжелым боям, ежедневно и ежечасно вспыхивающим или над Мадридом, или над Картахеной, или над Севильей, Денисио знал, как остро воспринимались неудачи и поражения, с каким непосильным для сердца чувством летчики — да разве только летчики! — узнавали о потерях друзей и как много проходило времени, пока удавалось изгнать из души горечь утрат и войти в привычную колею, чтобы с новыми силами идти в бой — с новыми силами и с новыми надеждами. Наверное, не он один тогда удивлялся: откуда же берутся у людей эти новые силы и новые надежды?!
И хотя там все было по-другому — и земля, что ни говори чужая, никто твою родную землю не распинал, и люди, не всегда понимающие твои чувства, а все же как много похожего и в поступках людей, и в их восприятии любой трагедии, и вот в разыгрывающихся временами таких сценках, когда сама жизнь подсказывает: горьким чувствам обязательно надо давать отдушину, иначе они тебя задавят, уничтожат… Да, все очень похоже. И можно представить себе, будто вот этот техник по приборам Сергей Красавкин, лейтенант Чапанин, его «адъютант» Петр Черемушкин — это восставшие из праха погибшие в Испании француз Гильом Боньяр — заводила и балагур, это наш Павел Дубровин — Павлито, с которым, как говорил комиссар Хуан Морадо, от скуки не помрешь, это и венгры Матьяш-большой и Матьяш-маленький — люди, обессмертившие себя своей жизнью…
Денисио мог признаться самому себе: шел он сюда с Миколой Чередой не без тайной тревоги: как-то его здесь встретят, какими глазами на него посмотрят. Это ведь не учебная эскадрилья в сибирском городке, где летчики и командиры, сами не нюхавшие пороху, глядели на него по-особенному — боевой ведь летчик, воевал в Испании, орден имеет. Ха! У Миколы Череды два ордена Красного знамени, у лейтенанта Чапанина — Красного знамени и Красной Звезды, и вон у того, белобрысого летчика, похожего на мальчишку — тоже Красного знамени и Красной Звезды. И за плечами у каждого не один десяток боевых вылетов и в каждом из таких вылетов — отчаянные схватки не на жизнь, а на смерть с превосходящими, как передается в сводках Совинформбюро, силами противника.
Были, были основания для тревоги у Денисио. Могли ведь здесь сказать, а если не сказать в открытую, то подумать: «А где ж это ты пропадал, голубчик, от начала войны до сегодняшнего дня? Учил, говоришь, соколят летать? А кроме тебя, опытного летчика, некому было их учить? „Делайте правый вираж, делайте левый, две петли, плохо рассчитали посадку, на взлете отклонились от прямой…“ Ах, ах, как все это важно, куда важнее, чем, скажем, одному встретиться с двумя „мессерами“ или „фоккерами“…»
Между тем командир эскадрильи Микола Череда сел под деревом и приказал коротко:
— Все ко мне!
Один за другим, поправляя планшетки с картами, готовясь выслушать задание на вылет, к нему подходили, летчики, механики, мотористы. Подходили, садились полукругом так, чтобы быть в поле зрения комэски, и с любопытством смотрели не на Миколу, а на Денисио. А он, чувствуя почему-то неловкость под этими любопытными взглядами, глупо и натянуто улыбался, в душе кляня самого себя за эту улыбку, и не в силах согнать ее с лица.
Наконец, Микола Череда сказал:
— Представляю вам летчика Андрея Денисова. Назначен в нашу эскадру. Вместе будем летать. Вопросы есть?
