неожиданно. Чтобы сделать мне приятный сюрприз. А я хочу сделать то же самое. Ты выйдешь из вагона, а я тут как тут. „Здравствуй, Федя!“ Представляю, как ты удивишься…»
Полинка оторвала взгляд от бумаги и посмотрела на окно, откуда все ярче сочился рассвет. Она должна написать Федору о том, как вчера, бродя по окраине тайги, увидела маленького зайчишку, сидевшего под кедрачом. Она подходила к нему все ближе, ближе, ближе, а он продолжал сидеть и удивленными глазами смотрел на нее без всякого страха, он, наверно, родился совсем недавно и еще не успел познать, что такое страх, а Полинка, подумала, почему же в зайчишке не срабатывает инстинкт самосохранения, ведь инстинкт должен быть заложен самой природой.
Она, подойдя к зайчишке, протянула к нему руки, и вот тогда он встрепенулся, совсем по-детски пискнул и дал стрекача. Глядя ему вслед, Полинка захлопала в ладоши и весело рассмеялась, так все это ее рассмешило.
Глядя сейчас в окно, она опять представила удирающего от неё зайчишку, и ей снова стало весело, и она подумала, что и Федя, прочтя ее письмо, тоже станет смеяться, потому что у Феди очень развито воображение, и он, конечно, увидит всю эту картинку так, как видела сама Полинка.
Да, сейчас все это она опишет, и еще прибавит, как три дня назад они вдвоем с Марфой Ивановной ходили на речку Тайжинку ставить маленькие вентеря, сплетенные из ивняка, и как потом вытаскивали из ник двух огромных, килограммов по пять, щук, блестевших на утреннем солнышке чешуей, будто были облиты серебряными блестками. Ох, и красиво же все это выглядело! Тайжинка в тот час только-только просыпалась, она тоже блестела серебряными блестками и, еще не совсем очнувшись от сна, тихо вздыхала, так тихо, что вздохи ее Полинка различала с большим трудом…
Полинка хотела представить в своем воображении полусонную Тайжинку, даже не представить, а увидеть, и она встала из-за стола и подошла к окну, будто Тайжинка протекала рядом с домом, прямо за окном.
И она ее увидела. Но совсем не полусонной, не тихой и светлой, и не было на ней ни одной серебряной блестки. Речка на глазах у Полинки превращалась в мрачный водяной вал, наверху которого бурлила пена, и вал этот, поглощая все, что встречалось ему на пути, медленно накатывался на Полинку, она уже ощущала на своем лице брызги холодной и почему-то мерзко пахнущей пены, и Полинка знала, что никуда ей от этого вала не убежать А потом на гребне вала она увидела крутящуюся шаровую молнию размером в кулак, которая вдруг оторвалась от пены и, оставляя за собой дымную полосу, двинулась на Полинку.
Следя за этим огненным шаром, Полинка не сдвинулась с места, даже не отклонила голову в сторону, чтобы увернуться от удара: она по опыту знала, что делать это бесполезно — шар все равно ударит вот сюда, в темя. И он ударил. Полинка подняла руки к вискам и закричала. Не от страха, а от боли. У нее было такое ощущение, будто языки пламени прорвались к ее мозгу и жгут его, превращая в дымящийся пепел. «Федя! — кричала она. — Феденька!»
Когда на этот крик в ее комнату вбежала Марфа Ивановна, Полинка уже снова сидела за столом и один за другим, не спеша и не глядя на них, рвала исписанные листы бумаги — письмо Федору. По бледным щекам ее стекали слезы. Марфу Ивановну поразило лицо Полинки: оно было страшно измученно и безжизненно, словно лицо мертвого человека.
— Доченька! — прошептала Марфа Ивановна. — Доченька моя, да чего ж ты казнишь себя так-то…
Она обняла Полинку и тоже начала плакать.
— Не надо, Марфа Ивановна, — сказала Полинка, — Не надо плакать. Что ж поделаешь… Помолчала, отрешенно глядя на изорванное письмо, пошевелила пальцами клочья бумаги, задумчиво проговорила: — Кто мне может сказать, зачем я живу? Зачем?
— Может, Федя… — попробовала Марфа Ивановна.
Полинка укоризненно посмотрела на хозяйку.
— Вы ведь все знаете, Марфа Ивановна. Знаете, что Феди нет и никогда не будет… И Денисио знает… Она встала, прошлась по комнате, потом остановилась возле Марфы Ивановны и пальцами стала потирать виски. — Денисио… Я теперь все вспомнила. Денисио улетает на фронт. Ведь так он сказал, Марфа Ивановна?
— Так, доченька, так.
— А я как следует с ним и не попрощалась. — Взглянула в окно, а там уже было утро, и из-за тайги выплывало подернутое дымкой солнце. — Побегу я к нему, Марфа Ивановна, может быть, еще успею.
Андрей уже позавтракал и теперь сидел на кровати и курил. Машина должна была прийти за ним через час, и он не знал, чем ему этот час заполнить. С Лией Ивановной и с Вероникой Трошиной он попрощался еще вчера, перед тем, как пойти к Полинке.
Ну, а с летчиками он попрощается на аэродроме.
Он взял с книжной полки, принадлежавшей хозяину дома, маленький томик Лермонтова, отыскал любимую им поэму «Черкесы» и только принялся читать, как в дверь постучали. «Открыто!», крикнул он, не вставая.
— Это я, Денисио, — Полинка вошла, остановилась у двери и повторила: — Это я, Денисио. Пришла с тобой попрощаться.
Ему лишь стоило на нее взглянуть, увидеть ее бледное лицо и глаза, как он сразу понял: наступило прозрение, а с ним пришло и страдание, которое безжалостно будет терзать Полинку до тех пор, пока мозг ее снова не отключится от реальной жизни.
— Спасибо, Полинка, — сказал Андрей, подходя к ней и протягивая к ней руки. — Я очень рад, что та пришла. Кто знает, когда мы теперь увидимся. И увидимся ли вообще. Время-то какое.
— Не говори так, Денисио, — слабо попросила Полинка. — Все будет хорошо. Ты ведь воевал в Испании, многому там научился… Если бы я умела что-нибудь делать, я тоже ушла бы на фронт. Но кому я там нужна такая.
Андрей промолчал. Что он мог на это сказать? Как-то они затеяли об этом разговор с Лией Ивановной — не лучше ли для Полинки будет, если ее устроить куда-нибудь на работу? Решили посоветоваться с врачом. А тот развел руками: что она в таком состоянии может? Следует подождать еще несколько месяцев. Перелом — в ту или иную сторону — обязательно должен наступить. Вот тогда и можно будет что-то решать.
— Я не знаю, как дальше жить, — сказала Полинка. — Марфа Ивановна кормит меня и поит, а я ничего ей не даю. Если бы не ты…
— Что — я? — насторожился Андрей.
— Давай посидим, поговорим, — попросила Полинка. — Я все знаю, Денисио. Каждые полмесяца ты давал Марфе Ивановне деньги. Для меня, конечно… Нет, она ничего мне не говорила, просто я недавно услышала ваш разговор. Мне и стыдно, и… чем я должна отблагодарить тебя, Денисио? Как?
Они теперь сидели на кровати рядом, Андрей держал руки Полинки в обоих руках, смотрел на ее бледное лицо и в нем все росло и росло необыкновенное чувство жалости к ней. Оно переполняло его душу, у него даже глаза заблестели от слез, и он сам удивился силе своего чувства, удивился потому, что никогда подобного не испытывал. А потом он вдруг подумал, что это, наверное, не только жалость, а и еще что-то не менее сильное, только сейчас, может быть, родившееся, появившееся на свет как бы из чрева жалости, но он тут же сказал самому себе, что все это ему лишь пригрезилось, да он и не имеет права на какое- нибудь другое чувство. Пусть Полинка навсегда останется для него сестрой, у него ведь нет на всем белом свете ни одного близкого человека, а он всегда ощущал в себе потребность постоянно о ком-то заботиться, о ком-то думать. Так уж он был устроен и другим быть не хотел.
— Я скажу, как ты меня можешь отблагодарить, — сказал, наконец, Андрей. Если ты разрешишь, чтобы тебе каждый месяц выплачивали по моему аттестату, это и будет для меня самой большой благодарностью… Подожди-подожди, ничего не говори, выслушай меня до конца. Ты пойми: кому и зачем на фронте нужны деньги? Все офицеры переводит их своим родным и близким. А у меня никого нет, ты же знаешь. Никого, кроме тебя. Ты мне как сестра.
Полинка заплакала. Она смотрела на Андрея, а слезы текли и текли по ее щекам, она хотела что-то сказать, но не могла произнести и слова, боясь совсем разрыдаться от охватившего ее волнения, с которым
