помышлял, что излишняя доверчивость однажды может привести его к катастрофе.
Когда Алексей Федорович ушел, Лия Ивановна, пересев от стола в кресло, спросила мужа:
— Какое впечатление произвел на тебя этот человек?
— А на тебя?
— На меня? Я несколько раз ловила себя на мысли: не слишком ли мы поддались его обаянию? Ведь он им обладает, не правда ли?
— Правда. Мне все время казалось, что это давнишний мой друг.
— Вот-вот. Такое же ощущение было и у меня. Но тем не менее мне приходилось заглушать чей-то посторонний вкрадчивый голос: разве не такие, как этот майор, стряпают дела на ни в чем неповинных людей? Они ведь мастера играть в перевоплощение: сегодня — друзья, завтра, не моргнув глазом, упрячут тебя в тюрьму.
— Я верю в честность этого человека. Чую, что он по-настоящему порядочный человек. Чую все. Нутром.
— Я тоже верю, — сказала Лия Ивановна. — Дай-то Бог, чтобы мы не ошибались…
К счастью, они не ошиблись. Частенько теперь Алексей Федорович стал наведываться к Петру Никитичу и Лие Ивановне, которые всегда искренне ему были рады, а уж о самом майоре Балашове и говорить нечего: он приходил к ним, как домой, выкладывал все, что было у него на душе и чувствовал, как если и не совсем, то хотя бы частично рассеиваются его тревоги.
А тревог было хоть отбавляй.
Может быть, впервые за свою жизнь Алексей Федорович столкнулся с таким далеко не единичным явлением, как человеческая подлость. Конечно, он и раньше не строил себе иллюзий на счет того, что среди людей существует полная гармония и что куда ни глянь — всюду увидишь благородство, великодушие, стремление оберегать свою честь. Были, были в его жизни встречи и с подлостью, и с трусостью, и с низостью, все это не раз вызывало в нем такое чувство гадливости, что его буквально тошнило. Но он не мог предположить, что общество заражено этими отравленными микробами в таком масштабе.
Лия Ивановна говорила:
— Во всем этом кроется не только вина людей, но — в не меньшей степени — и их беда. Десятки, если не сотни, лагерей, тюрьмы, забитые так называемыми врагами народа, массовые расстрелы — может ли нормальный человек чувствовать себя в безопасности, если все это он знает? Может ли он не думать о том, что меч занесен и над ним, хотя никакой вины он за собой не чувствует?….
— Значит, — возражал Петр Никитич, — этот человек, чтобы отвести от себя занесенный над ним меч, должен направить его на другого человека? Так? Должен лебезить, угодничать, писать доносы — вот, мол, я какой патриот, на все готов, только не трогайте меня. Ты что-то не то говоришь, голубушка моя, человек должен всегда оставаться человеком, а не превращаться в скотину.
— К несчастью — превращаются, — замечал Алексей Федорович. — И примеров тому множество. Неделю назад приходит ко мне интеллигентный на вид человек, при галстучке, до глянца выбритый, в белоснежной рубашке с роскошными запонками, приходит, по-собачьи преданно заглядывает в глаза и докладывает: так, мол, и так, считаю своим патриотическим долгом сообщить, что заведующий плановым отделом нашего предприятия не первый уже день ведет контрреволюционную пропаганду. Выражается она в том, что тот, так называемый плановик, повесил в красном уголке карту и каждое утро накалывает на ней черные флажки, показывал тем самым, как на разных участках фронта наши войска отступают все дальше вглубь страны. Притом вроде как с болью в душе, а на самом деле с радостью комментирует: «Вполне естественно. Немцы превосходят нас во всем. Они господствуют в воздухе, у них больше танков и бронетранспортеров, их солдаты в подавляющем большинстве вооружены автоматами, а не винтовками образца девятнадцатого века. Как же нам не отступать!»
Я спрашиваю у этого интеллигента: «А кем работаете в вашем учреждении вы сами?» «Плановиком», — отвечает. И тут же добавляет: «Я надеюсь, что вы примете незамедлительные меры к скрытому врагу народа? И я также надеюсь, что мое посещение вашего учреждения останется втайне. Иначе в дальнейшем мне трудно будет оказывать вам помощь в разоблачении чуждых нам элементов…»
Что, по-вашему, делают в таких случаях большинство моих коллег? Заставляют доносчика изложить все им сказанное на бумаге, благодарят его, а за «скрытым врагом народа» срочно высылают машину. И через несколько дней «триумвират» подписывает приговор. Как минимум пять-семь лет ссылки.
— А что сделали вы? — спросила Лия Ивановна.
— Я? Я вызвал директора этого предприятия, старого, кстати сказать, большевика, и на свой страх и риск показал ему донос. Спрашиваю: «Все тут правильно? И черные флажки, и разговоры о беспрерывном отступлении наших войск?» «Все, — отвечает, — правильно. — И тут же взрывается: — Ах, какая сволочь! Какой мерзавец! Не расстреливать, а вешать таких надо!» «Каких? — спрашиваю. — Таких, как ваш начальник планового отдела?» «Да вы что! — восклицает директор. — Это же замечательный человек! С первого же дня войны трое его сыновей ушли на фронт. Притом двое из них — добровольно. Через три месяца на младшего получил похоронку. А вскоре и на старшего. За полгода поседел наш Иван Ксенофонтович. Но не сломился. На фронт его не берут — у него половины легкого нет, — так он и в тылу воюет. Каждое утро собирает людей в красном уголке, где у него карта с флажками висит, и начинает объяснять обстановку. Да, мол отступают наши, да только понимать надо — почему отступают. Напали-то на нас внезапно? Внезапно. Отмобилизоваться мы как следует не успели? Не успели. Оборонные заводы вглубь страны надо было перетащить? Надо!.. Но все равно немец рано или поздно красной юшкой умоется. Как умывались и псы-рыцари, и Чингис-ханы, и Наполеоны. Только, дорогие мои, говорит, работать мы должны сейчас не вполсилы, а до седьмого пота».
«А почему же, — спрашиваю я у директора, — рядовой плановик так отзывается о своем начальнике? Почему засадить его хочет? Не поделили что-нибудь?» «Так я же вам говорю: сволочь он, этот рядовой плановик. Спит — и во сне видит, как бы самому начальником отдела стать. И зарплата другая, да и бронь покрепче. А трус он гнуснейший, при одном упоминании, что бронь с него могут снять, у него лихорадка начинается. Бьет, как припадочного»…
— Чем же все кончилось? — снова спросила Лия Ивановна. Алексей Федорович улыбнулся.
— Благополучно все кончилось. Через три дня после моего разговора с директором ко мне прибежал плановик-доносчик. Бледный, растерянный, испуганный. Чуть ли ни в ноте упал, просит: «Помогите… Век не забуду. И служить век буду верой и правдой». Оказывается, директор предприятия поставил вопрос, чтобы с этого плановика сняли бронь. И он уже получил повестку из военкомата. Я, конечно, ему «посочувствовал», но сказал, что помочь не могу, это, мол, не в моих силах. И еще сказал, что делом Ивана Ксенофонтовича органы обязательно будут заниматься. Хотя донос плановика я с удовольствием употребил для разжигания печки.
Вот таким был начальник Тайжинского горотдела НКВД — бывший летчик Алексей Федорович Балашов. Знал он, конечно, знал, что ходит по самому краю пропасти, что стоит ему чуть-чуть споткнуться, случайно не заметить кем-нибудь расставленной на его дороге скрытой ловушки, и все будет для него внезапно кончено. И Лия Ивановна, со временем привязавшаяся к Алексею Федоровичу, часто теперь, тревожно вздыхая, говорила:
— Ходишь ты, Алеша, по острию ножа, боязно нам за тебя.
На что Алексей Федорович просто, без всякой рисовки, отвечал:
— Что ж делать… Сам выбрал свою дорогу… — И, помолчав, добавлял: — Да разве я один такой? Ягода и Ежов уничтожили около пятнадцати тысяч настоящих чекистов. Не думаю, что на долю Берии достанется меньше.
Глава девятая
Вот и сбылась мечта Андрея Денисова: не сегодня-завтра он распрощается с друзьями и улетит на
