солдат Мельникова, Хаджи и лейтенанта Тополькова. Седьмые сутки они тащили примитивный свой плотик, на котором, то трясясь от лихорадки, то от нее же обливаясь потом, лежал раненный полковник Константин Константинович Строгов, и рядом с ним часами сидела обессиленная от потери крови медсестра Ольга. Часто впадая в долгое забытье, она шепотом разговаривала или сама с собой, или с воображаемой своей мамой, и полковник Строгов, прислушиваясь к ее словам, печально покачивал головой. Сам он от довольно быстро затягивающейся раны страдал всё меньше и меньше, и если бы не эта проклятая лихорадка, выматывающая из него душу, Константин Константинович, пожалуй, чувствовал бы себя лучше.
Двигались они только ночами, а перед рассветом, обнаружив на своем пути какой-нибудь заросший болотным кустарником островок, причаливали к нему и ждали следующей ночи. Днем, в пределах их видимости, бесконечными вереницами шли в глубь России несметные полчища солдат, грохочущие танковые батальоны, машины с автоматчиками, и полковнику Строгову порой казалось, что уже нет никакой войны, всякое сопротивление наших армий подавлено, и фашисты идут на восток лишь затем, чтобы устанавливать по всей стране свой «порядок». В такие минуты отчаяния, которые приходили к Константину Константиновичу все чаще, у него помимо его воли возникала страшная мысль вытащить пистолет и пустить себе пулю в висок, освободившись таким образом и от душевных, и от физических страданий. Что его удерживало от такого поступка полковник и сам не знал. Если он начинал думать о будущем, оно представало перед ним в самом неприглядном свете. Даже если им удастся, наконец, выйти к своим, разве его не ожидали там такие неприятности, о которых даже помыслить страшно. Вернуться с четырьмя человеками, оставшимися от батальона — кто поверит, что он сделал все от него зависящее, чтобы избежать разгрома?!
За ночь они продвигались не больше, чем на километр, а порой и того меньше. Еще не трогаясь в путь, солдат Мельников отправлялся «прощупать», как он говорил, дорогу, по которой им предстояло двигаться. Вооружался шестом и медленно шел по болоту, через каждый шаг опуская шест впереди себя. Бывало, что он обнаруживал трясину, которая могла в течение двух-трех минут засосать человека, и тогда Мельников отмечал это место вешками, с поразительной способностью обнаруживая их в темноте. Полковнику Строгову и лейтенанту Тополькову он убежденно говорил:
— Скоро начнутся леса. Чую, как вон оттедова пахнет деревьями.
Порой из своей разведки Мельников приносил то обрывок мокрой газеты, который он подобрал на куске поросшей кустарником суши, то выброшенную противогазовую сумку, то оброненную каким-то солдатом и потом не найденную в темноте пилотку. Показывая свою находку Строгову или Тополькову Мельников говорил:
— Тут и думать нечего: мы никак не первыми идем по этим болотам к лесу. Шли туда и раньше наши солдатушки.
С Мельниковым соглашались.
Шла восьмая ночь их болотных мытарств, когда случилось непоправимая беда. Уже мерцал рассвет, уже просматривался, хотя и смутно, темнеющий лесом окоем, им уже пора было укрыться на каком-нибудь островке, но ни впереди, ни по краям никакого островка никто не замечал, а не приходилось сомневаться, что вот-вот забрызжат первые лучи солнца, осветят всю округу, и их плотик в том числе, и тогда немцам ничего не будет стоить их обнаружить.
Так и случилось. Они вдруг услыхали вначале далекий, но с каждой секундой приближающийся гул идущих на восток самолетов. Пониже — клином шли «юнкеры», а повыше — растянувшись цепью, летели прикрывающие их «мессершмитты». Вся эта армада пролетела прямо над ними, но никто из них даже не подумал, что именно оттуда, из поднебесья им угрожает опасность. Она могла угрожать с суши, где бесконечной вереницей двигались немецкие части, но отнюдь не из недосягаемой высоты.
И вдруг — крайний слева «мессер» отвалил от строя, вроде как упал на крыло, заскользил вниз, потом летчик выровнял машину и бросил ее в крутое пикирование. А потом метрах в ста от болота выхватил ее из пикирования и смерчем промчался над плотиком.
— Он вернется! — сказал полковник Строгов. — Он обязательно вернется. Всем надо немедленно разбрестись по сторонам.
И первым, собрав все свои силы, оставил плотик и, почти по пояс погружаясь в болотную жижу, побрел в сторону. За ним оставили плотик лейтенант Топольков и Хаджи. Мельников же, набросив на медсестру зеленую плащ-накидку, лег рядом с ней, наспех прикрыв себя ветками.
Ждать им пришлось недолго. Развернувшись над краем лесного массива; летчик направил машину в сторону плотика и еще издали начал поливать болото пулеметными трассами. Полковник Строгов, погрузившись в зловонную воду почти по самую шею, взглянул в сторону Тополькова и увидел, как лейтенант взмахнул руками, будто, отгоняя от себя что-то страшное, выпрямился во весь рост — и тут же рухнул лицом вниз, не произнеся ни звука. В ту же минуту таджик Хаджи оказался рядом с Топольковым, обхватил его за плечи, приподнял и закричал:
— Убили! Убили Тополькова!
И понес лейтенанта к плотику. А «мессер», набрав высоту, вновь развернулся на сто восемьдесят градусов, опять снизился, теперь уже до бреющего полета и опять еще издали открыл огонь. Затаив дыхание, полковник не сводил глаз с Хаджи, который, не обращая никакого внимания на поднимающиеся от пуль пузырьки болотной жижи, продолжал нести лейтенанта. Вот он положил его на плотик, уронил голову на его мокрую грудь да так и застыл в неподвижности. «Мессер» улетел. Преодолевая слабость, Константин Константинович вернулся к плотику. И первое, что увидел, это неестественная поза солдата Мельникова. Тот лежал лицом вниз, выбросив одну руку вперед, а другую поджав под себя, и вся грязная, давно немытая гимнастерка на спине Мельникова пропиталась кровью, кровь сочилась, не успев еще застыть, также с затылка солдата. Взобравшись на плотик, полковник осторожно перевернул Мельникова на спину и посмотрел на его лицо. Глаза солдата были широко открыты, глядели они в рассветное небо как будто с великой скорбью, и Константин Константинович подумал, что, наверное, в последнее мгновение своей жизни Мельников вспомнил о далекой Сибири, своей жене и детях, которые так и не дождутся его возвращения домой.
Но почему так неподвижна медсестра? Лежит под плащ-накидкой солдата Мельникова так же неподвижно, как лежит сам солдат, прядь густых, в свете раннего утра кажущихся пепельными волос выбились из-под плащ-накидки и рассыпалась по мокрым и скользким бревнам плотика, и в них какая-то безжизненность, мертвость. Константин Константинович хочет приоткрыть плащ-накидку, и уже протягивает к ней руку, но в последнее мгновение опускает ее, страшась увидеть такие же мертвые глаза Ольги, как глаза солдата Мельникова. Вот так он и сидит, полковник Строгов, уже повидавший не одну смерть, но сейчас не в силах преодолеть страх, боясь увидеть глаза девушки, мертво глядящие в небо.
Наверное, Хаджи понял состояние Константина Константиновича. Бесшумно приблизившись к медсестре, он осторожно приподнял плащ-накидку с ее головы, и вначале сам, а потом и полковник, увидели окровавленное лицо Ольги. Это было даже не лицо, а страшная маска, на которую нельзя было смотреть без ужаса. И Константин Константинович снова прикрыл голову девушки, потом тяжело опустился на бревна в безмолвии, словно неживой. А рядом, в таком же застывшем безмолвии, сидел солдат Хаджи, глядя в даль угрюмо молчавшего болота и ничего там не видя. Может быть, в эту минуту он так же, как и полковник, думал о том, что лучше бы было, если бы вместе с лейтенантом Топольковым, сестричкой Ольгой и солдатом Мельниковым он и сам закончил бы свое существование, потому что никакой надежды на избавление от всех физических и душевных мучений нет, да и неоткуда им взяться. «А кета у вас есть? — слышал Хаджи далекий, приглушенный голос Мельникова. — А белка у вас в горах водится?»
Воображение рисовало таджику Хаджи бескрайние равнинные просторы заснеженной Сибири, трескучие морозы, когда слышно как рвется кора деревьев, бродящих по тайге медведей-шатунов, о которых Хаджи раньше никогда не слыхал, и самого солдата Мельникова — живого, доброго, чуткого человека, и видя все это в своем воображении, Хаджи лишь огромным усилием воли заставлял себя сдерживаться, чтобы не застонать от душевной боли, не закричать во весь голос от сжимающего сердце горя.
А Константина Константиновича опять начала бить лихорадка, и почему-то опять стала сочиться рана на шее, но он, кажется, не очень-то и понимал, что с ним происходит, а если и понимал, то не придавал этому никакого значения. Переводя взгляд с мертвого лейтенанта Тополькова на мертвую медсестру Ольгу, с Ольги — на мертвые глаза солдата Мельникова, полковник Строгов чувствовал, как в нем и самом что-то
