„Не „бочка“, „кадушка!““ Остряк… Ему бы, думаю, быть конферансье в сельском самодеятельном театре…»
— А какую же он, этот старец, поставил тебе общую оценку? — спрашивает Константин Константинович.
— Чудо какое-то! — восклицает Валерий. — Вылезли мы из машины, идем на круг, где сидят и стоят командиры, и старец вдруг говорит комэске: «Если у вас все так владеют высшим пилотажем, как Строгов, то вас и ваших инструкторов надо представлять к правительственным наградам. — И пожимает мне руку: — Так держать, летчик!»
Константин Константинович открывает глаза, смотрит в ночь, куда торопливо уходит Валерий, полковнику хочется задержать его, но сын скрывается в темноте, а оттуда, из ночи, вдруг показываются лейтенант Топольков, медсестра Ольга и солдат Мельников. Они, обняв друг друга за плечи, подходят к Константину Константиновичу, останавливаются и лейтенант спрашивает: «Вы живы, товарищ полковник?»
— Как видите, жив, — вслух говорит Константин Константинович.
— А нас уже нет, — это сказала Ольга. — Нас уже нет и никогда не будет, товарищ полковник. Никогда. Вы не знаете, кто в этом виноват?
— Я не знаю! — почти кричит Константин Константинович. — Или вы считаете, что во всем виновен я?
Он настороженно ждет ответа.
Лейтенант Топольков, медсестра Ольга и солдат Мельников представляются ему судьями, которые должны решить его судьбу. За ними — не только у битый батальон, за ними сотни, тысячи людей — родных и близких тех, кто по вине полковника Строгова никогда не вернется домой.
«По моей вине? — Константин Константинович чувствует, как кровь приливает к голове, тяжелыми молотами стучит в висках. — В чем же я виноват? Я ничего не успел сделать, все произошло слишком быстро, мне не хватило времени даже для того, чтобы наметить какой-нибудь план действий батальона. Может быть, я был нерешительным? Но в чем это проявилось?»
Он вдруг вспомнил — давно; казалось бы, позабытый эпизод.
Шла война с Финляндией. Будучи тогда подполковником, Константин Константинович, работая в штабе армии, часто выезжал на передовую для координации действий отдельных частей. И вот однажды, находясь в насквозь промерзшем окопе, на стенках которого металлически блестела изморозь, он увидел, как командир роты выпрыгнул из этого окопа и, подняв над головой пистолет, хриплым простуженным голосом закричал: «В атаку, за мной!» И — тут же упал, прошитый пулеметной очередью. А солдаты — уже поднялись, намереваясь ринуться вперед за командиром, но встреченные снежным залпом холодной финской метели и взвизгиванием летящих навстречу пуль, замялись, а два финских пулемета, совершенно невидимых в снежной заварухе, продолжали строчить — и один за другим падали солдаты, и под каждым из них расплывалось красное пятно, тут же заметаемое снегом.
Подполковнику Строгову было ясно, что атака сорвалась, что солдатский порыв, без которого невозможна какая бы то ни было стремительность, угас и что если он, да, лично он, ничего в эту минуту не предпримет, то погибнет вся рота, погибнет без всякой пользы, и он потом никогда не простит себе своей бездеятельности.
Все это промелькнуло тогда в мечущихся его мыслях в одно короткое мгновение — его словно выбросило из окопа, и во всю силу легких он закричал: «Назад, в окопы!»
Солдаты — как будто только и ждали этой команды: один за другим, пригибаясь, чтобы спастись от пуль, начали прыгать в окоп, и скоро на снегу никого не осталось.
А через час, когда Константин Константинович вернулся в штаб, там — уже узнав о том, что случилось — в грубой, оскорбительной форме комдив (фамилию которого подполковник Строгов не мог сейчас вспомнить) обвинил его во всех смертных грехах: «Вы своей нерешительностью, а если хотите, то и трусостью, сорвали наступление не только той роты, которую
Много времени прошло с тех пор, но Константин Константинович до сих пор во всех подробностях помнит тот день, и хотя напрочь забыл фамилию того комдива, сейчас он даже в темноте видит перекошенное гневом его лицо и слышит срывающийся голос. И спрашивает не то у комдива, не то у самого себя:
— Нерешительность?
Солдат Хаджи печально покачивает головой. «Когда человек начинает разговаривать сам с собой, — думает Хаджи, — это плохо. Совсем плохо». Он готов помочь полковнику, но не знает, как это сделать. Он считает, что полковник очень хороший человек. Очень хороший. «Может, как командир, — думает солдат Хаджи, — полковник не совсем хороший. Иначе почему так быстро погиб батальон? Или полковник ничего не мог поделать? Немцев — вон какая сила! Танки, самоходки, самолеты, автоматчики, а мы… Нет, нельзя говорить, будто полковник виноват. Ни в чем он не виноват…»
Лейтенант Топольков, медсестра Ольга и солдат Мельников, продолжая обнимать друг друга за плечи, будто их припаяла друг к другу сама смерть, так же, как Валерий, уходят в ночь. Уходят не оглядываясь. Или нет: вот Ольга на миг остановилась, повернула голову, и полковник на этот миг увидал ее глаза. Из них будто сочился мертвенный свет. Свет, который ничего не освещает. Никто, кроме Константина, Константиновича его не видит; он предназначен только ему. Только его он больно ранит, проникая в самую душу.
«А нас уже нет, — вместе с этим мертвенным светом проникают в душу Константина Константиновича и слова медсестры Ольги. — Нас уже нет и никогда не будет… Вы не знаете, кто в этом виноват?»
— А вы знаете? — вслух спрашивает полковник, глядя в потухающие глаза Ольги, Ему никак не хочется, чтобы они потухли совсем. По крайней мере до тех пор, пока он не услышит ответ Ольги. — Вы знаете?
Однако свет, слегка померцав, угас. А Хаджи сказал:
— Мы похороним их так: лейтенант Топольков и солдат Мельников будут лежать одна могила. Сестра Ольга — другая.
— Почему так? — спросил полковник. — Все трое — солдаты. Солдаты с большой буквы, понимаешь, Хаджи.
— Понимаю. Солдаты большой буквы. Но женщина должна иметь отдельная могила. Так надо.
— Хорошо, — сказал полковник. — Пусть будет по-твоему. — Помолчал, потом добавил: — Вот опять озноб у меня. Холодно. Сыро.
— Сейчас костер будет, — сказал Хаджи. — Когда человек пошел далеко горы, там всегда холодно. А костер — это всегда тепло.
Он поднялся и наощупь в кромешной тьме стал собирать сухие ветки. Через пять-шесть минут, взяв у полковника зажигалку, поджег их, и на Константина Константиновича пахнуло теплом, оно сразу разлилось по всему телу, вызвав приятную дрожь. Он бросил взгляд на темную без конца и края гладь болота и увидел на востоке бледную, едва различимую полоску света, которая, только-только родившись, еще дрожала, набирая сил, чтобы потом неожиданно вспыхнуть и озарить землю гаммой неповторимых красок.
— Скоро рассвет, — задумчиво сказал полковник. — Скоро…
И не договорил. Негромкий, приглушенный темнотой голос, произнес:
— Это наши!
Из предрассветных сумерек к костру, держа в руках кто автомат, кто винтовку, а кто и без всякого оружия, один за другим начали подходить люди, похожие скорее на призраки, чем на солдат и офицеров. Изможденные, заросшие многодневной щетиной, в грязных, измазанных болотной грязью шинелях и плащ- накидках, они замкнутым крутом располагались вокруг костра, не выражая никаких чувств, угрюмо глядели на полковника Строгова и солдата Хаджи и долго молчали, точно немые. Наконец, тот, кто произнес слова: «это наши», присел на корточки и спросил у Константина Константиновича:
— Из какой роты?
Константин Константинович собрался уже было ответить на вопрос, как вдруг молоденький, похожий на мальчишку, младший лейтенант, тоже присел, внимательно вгляделся в полковника, затем быстро
