— Все хорошо.
И только один Юра Араки знал, почему Саша такой.
Было Саше всего десять лет, когда ушел отец. Саша хорошо помнит то утро, когда отец взял его за руку, вышел с ним в садик, сел на скамью и усадил сына на колени. Саша с тревогой поглядывал на его осунувшееся, ставшее незнакомым лицо. Отец долго молчал, и Саша видел, как дергается у него под глазом, а сами глаза — влажные, печальные. Потом отец сказал:
— Попрощаемся, сынок... Уезжаю я... Так получилось...
Саша уткнулся ему в плечо, всхлипнул. Он не мог понять, что происходит между отцом и матерью, но чувствовал: происходит что-то нехорошее. Он не раз слышал, как мать говорила: «Пойми, мы стали совсем чужими...»
— Я хочу с тобой, папа, — сказал в то утро Саша.
— Нет, сынок, — ответил отец. — Тебе трудно будет без мамы. И ей будет тяжело без тебя.
— А тебе без меня будет хорошо? — спросил Саша.
Отец прижал его к себе так, что Саша чуть не вскрикнул. Потом ссадил его с колен, несколько раз поцеловал и ушел.
А потом к ним приехал чужой человек и мать сказала:
— Это твой новый папа. Ты должен его во всем слушаться, и тогда он будет тебя любить.
Саша старался во всем слушаться, однако новый папа никак не мог его полюбить. И Саша никак не мог полюбить нового папу.
Так и жили они под одной крышей, а совсем чужие...
А еще через два года и случилось то, от чего Саша стал таким угрюмым и замкнутым.
Как-то утром, собираясь в школу, Саша заглянул в комнату матери и отчима. Матери в это время там не было, а отчим сидел перед зеркалом и брился. Саша сказал:
— Я ухожу. Можно мне взять на завтрак?
Деньги, которые мать оставляла ему на завтрак, обычно лежали на ее туалетном столике. Отчим, не оборачиваясь, бросил:
— Возьми.
Саша подошел к столику — денег не было. Ему не хотелось снова обращаться к отчиму, и он, ни слова не сказав, вышел из комнаты.
Вечером мать спросила:
— Сколько ты брал денег?
— Ни копейки, — ответил Саша. — Там ничего не было.
Мать пытливо посмотрела на него, переспросила:
— Сколько ты взял денег?
— Я же сказал, — ответил Саша.
— Ты сказал неправду. — Он увидел, каким злым вдруг стало ее лицо. — Там было двадцать рублей, и ты их взял.
Саша побледнел. Никогда еще не было такого, чтобы ему не верили. «Зачем она так?» — подумал он, глядя в пол.
— Ну? — мать резко вздернула его голову за подбородок. — Куда ты дел деньги?
— Я не брал их, — тихо ответил он. — Я ведь сказал тебе, что не брал.
Мать позвала отчима.
— Ты слышишь, — обратилась она к нему, — он утверждает, что никаких денег на столике не было.
Отчим пожал плечами:
— Я сам положил их туда утром. Не могли же они испариться... — Он посмотрел на Сашу, опустил руку на его плечи. — Лучше бы ты попросил у меня, если тебе что-то надо было купить.
Саша не отвечал. От обиды, от боли, от стыда за мать, которая обвиняла его в воровстве, ему, казалось, нечем стало дышать.
— Мелкий воришка, — брезгливо сказала мать и ударила его по щеке. — Мелкий, грязный воришка!
И снова ударила.
Он стоял перед ней, слезы текли у него по щекам, но он молчал. И не двигался с места.
— Какая гадость, — проговорил отчим. — Такой маленький и уже... Вот из таких и вырастают настоящие негодяи...
Не взглянув ни на мать, ни на отчима, Саша выбежал из комнаты. Забился в уголок сада и просидел там несколько часов. Потом, уже ночью, тайком пробрался в свою комнатушку, лег, не раздеваясь, на кровать и до рассвета не сомкнул глаз.
Утром, за чаем, мать сказала:
— Папа настоял, чтобы я простила тебя. Поблагодари его за это.
Саша не ответил ни слова.
Шли годы, а он так и не смог забыть обиды. Рос молчаливым, угрюмым мальчишкой. Никому, кроме Юры, об обиде никогда не рассказывал, и хотя со временем боль перестала быть такой острой, Саша уже не изменился.
Отчим и мать Саши были врачами. Когда началась война, они пристроили сына к родственнице, а сами ушли на фронт. Оставшись один, Саша как-то сразу повзрослел, стал еще серьезнее. И хотя юноше шел всего семнадцатый год, ему часто казалось: детство осталось так далеко позади, что теперь его и не разглядишь.
Домик, где поселился у родственницы Саша, находился неподалеку от кладбища. Почти каждую ночь оттуда слышались автоматные очереди, а иногда и предсмертные крики. Саша долго не мог уснуть, бегал по комнате взад-вперед, закрывал ладонями уши, но выстрелы доносились так же громко, будто стреляли совсем рядом. А утром кто-нибудь говорил, озираясь по сторонам:
— Еще семерых расстреляли, гады...
Как-то Юра Араки пришел к своему другу, вызвал его во двор. Они сели на скамью. Юра ломал на кусочки засохшую веточку яблони. Саша молча смотрел на его худые смуглые руки.
— Как будем жить, Юрка? — наконец спросил он. — Комсомольцы мы с тобой или кто? Имеем ли право сидеть сложа руки?
— «Что-то надо делать, а что — не знаю, — вскинул Юра черные, влажные глаза. — Все замкнулись...
— В норы попрятались, как мы с тобой. А некоторые с немцами заигрывают...
— Ты об отце?
Юре нелегко было слушать такое, но что он мог сказать? С тех пор, как отец открыл кофейню, Юра чувствовал: живут они на вулкане, который все время шумно дышит и тревожно вздрагивает. В любую минуту дня и ночи огонь может вырваться наружу и тогда — конец. Часто Юра ловил на себе тревожный взгляд отца: «Ты понимаешь: нельзя иначе, — говорил он. — Никто не должен уходить от своего долга».
Отец никогда не просил Юру быть осторожным и ни словом не обмолвился о том, что иногда происходит в кофейне: он видел, что сын во всем разбирается. Но когда однажды Юра заикнулся было о помощи, отец твердо сказал:
— Нет. — Помолчал минуту, подумал и повторил: — Нет.
— Но ведь никто не должен уходить от своего долга, — напомнил Юра.
— Твой черед придет, — сказал отец.
Больше они об этом не говорили. Юра замечал, как многие посетители кофейни — старые рыбаки, портовые грузчики в замусоленных, излатанных робах, даже базарные торговки смотрят на отца с презрением, почти с ненавистью. Все чаще и чаще можно убыло слышать глухое, оскорбительное: «Немецкий прихвостень. Холуй. Люди дохнут с голоду, а он наживается...».
Отец молчал, будто ничего не слышал, но Юра знал: опять он будет стонать во сне, опять будет хвататься за сердце. И Юра тоже молчал. Он понимал: никто посторонний не должен знать, что кофейня — это и штаб, и явочная квартира, где встречаются люди, делающие большое и важное дело. Не мог он
