нужно вспомнить. Мне нужно еще раз… — Он обрывает сам себя. — Ты меня понимаешь? — Это он уже позже.
— Да. — И осторожно добавляю: — Чего тут понимать.
— Нечего! — он чуть ли не орет. Внезапно в его глазах загорается огонь: Я понятия не имею, как у нее дела. Не знаю даже, увижу ли я ее когда-нибудь еще. После всего, что случилось.
Поезд останавливается возле освещенной платформы. Входит мужчина, садится за стол и пытается заказать кофе. Официантка возражает: «Мы уже не обслуживаем». Мужик начинает злиться. Но ее это не интересует. Она подходит к нам и просит расплатиться.
А я даже не заметил, что в ресторане почти никого не осталось.
— Платить будете вместе?
— Да, — отвечает Генри и кладет кошелек на стол.
— Семнадцать евро или тридцать четыре марки.
К своему соку он так и не прикоснулся. Возвращаемся в купе. Лежим на полках. Свет погашен. А я еще и занавеску на окне задернул. Мимо пролетает чернота. Как полчища темных насекомых. И все это — под перестук колес.
— Ненавижу темноту, — говорит Генри. — Может, это и смешно, но темнота освещает отвратительные вещи, притаившиеся где-то внутри меня. — На секунду он замолкает. А потом говорит не переставая.
— Не знаю, как у тебя, а у меня самая большая проблема — это девушки. Мне всегда хотелось иметь девушку. Но никогда не получалось. Самое ужасное — это школьные вечеринки. Я все время смотрел, как они танцуют. Не со мной. У многих сваливались бретельки, а придурки-партнеры поправляли их с противной улыбкой. Мне так хотелось подтянуть бретельку на плече у девушки! Но случая не было. А девчонки выглядели просто здорово. Прямо светились изнутри. И запах такой, как будто они только что побывали в другой галактике, в другом мире, лежали где-нибудь на волшебном душистом лугу. Я все время стоял рядом, а был так далеко от них! При этом физически очень даже близко. Народ в зале казался окутанным невидимым облаком. А я так и оставался снаружи. Если задуматься, то все это странно. Я ведь мог подойти к какой-нибудь девушке, мог прикоснуться к ее спине. Но на самом-то деле я бы до ее спины не дотронулся. Между нами облако, понимаешь? Я знал, что танцую плохо. На таких праздниках я хорошо делал только одно. То, что я всегда умел лучше всех, — гадил. Регулярно у меня начинался дикий понос. Я несся в туалет и гадил от души. Меня всего аж выгибало. Потел так, что одежда приклеивалась к телу, даже трусы стаскивал с трудом. Из меня выходила куча дерьма, а вот тоска оставалась. Да и злость на девиц тоже. Я представлял себе, как они танцуют и глупо хихикают. Груди трясутся. На теле руки этих чертовых партнеров. И еще я думал, что девки — это не чудесные создания, которыми они мне кажутся, не нежные, не изящные, не мягкие и хрупкие. И не ранимые вовсе. Девки — это мерзость. Которая совершенно четко осознает, чего хочет.
Надо мной скрипит полка. А потом снова раздается его голос:.
— Кристина была первой. Первой, в которую я по-настоящему влюбился. На самом деле мы родственники. Седьмая вода на киселе. Но я знаю ее с детства. Она жила в Бельгии. Иногда мы встречались на семейных праздниках или в каникулы. Помню, она всегда была очень надменной. Загорала, высоко задрав подбородок, как будто старалась удержать на нем шарик. И никогда не играла со мной в саду в футбол. Не то что ее младший брат, который поэтому казался мне очень даже милым. Но все это до тех пор, пока она не переехала к моей бабушке в Мюнхен. Лет в двадцать шесть. И больная. Мы с матерью тоже жили в Мюнхене. Бабушка — это мамина мать. Я часто бывал у нее. Она жила на окраине города. Мы вместе ходили гулять. Она рассказывала о тех днях, которые давно канули в Лету. О тех, кто давно уже на небесах, спрятались так, что их не видно, затерялись между яркими звездами. Их можно вернуть словами о прошлом. У бабушки хорошо получалось. Она умела вытаскивать на свет божий старые истории. Когда появилась Кристина, я стал захаживать к бабушке еще чаще. Иногда даже ночевал. Я и понятия не имел, что с Кристиной. Бледная, молчаливая, на лице отсутствующее выражение. Позже я узнал, что это тоже часть ее болезни. Никакого хихиканья (я это у девиц терпеть не могу). Она только и делала, что сидела в кресле или лежала на диване, и всегда с голыми ногами. У нее крошечные ступни. Я все время их разглядывал. Уж больно они не похожи на те ноги, которыми ходят по земле. Кожа нежная, как и на всем теле. У Кристины безупречное тело. Длинные тонкие ноги, тонкие руки, маленькая грудь, под футболкой ясно видны соски. Лифчик она не носила. Да, еще: кожа у нее золотистая. И длинные волосы, каштановые. Она спала наверху в голубой кровати. А я, если не уезжал вечером домой, спал на тахте в гостиной. Один раз, представляешь, я ночью поднялся по лестнице и сидел на верхней ступеньке. Целых пять часов. Лишь бы быть рядом с ней, только подумай! — Генри откашливается и неожиданно переводит разговор совсем в другое русло: — Значит, мы на пути в Берлин. Замечательно! Расскажи мне об этом городе. Что там, в Берлине?
— В каком смысле?
— Мне хотелось бы что-нибудь узнать о Берлине. Неужели тебе нечего рассказать? Это меня отвлечет. Расскажи хоть немного, пожалуйста.
Я задумываюсь. Совсем не рассчитывал, что придется что-то рассказывать. Да и не хочется мне ничего говорить. Замечаю, что слова даются мне с трудом.
— Берлин… Этот город может сожрать с потрохами. Только это мне и приходит в голову. Откусывает по кусочку, одну часть тела за другой. Правда. Если ты шатаешься по городу, все равно где, то видишь, что справа и слева валяются люди, которым, например, город откусил ноги. Или руки. Когда-нибудь он догрызет остатки. А если от кого-то еще ничего не откусили, то все равно его уже облизали. По улицам маршируют обслюнявленные Берлином люди. И ты один из них. Пока маршируешь, такое чувство, что ты в походе. Болят ноги. Мне кажется, что этот город серого цвета. А небо почти всегда белое. Мерзкий белый экран, натянутый над крышами. Сдвинуться можно.
— Замечательно, — откликается Генри, — чудесные предпосылки! Тепло, все блестит, и много света, как я понял из твоих объяснений. Придется поехать и испытать на себе.
— К сожалению, город именно такой. Для меня. А люди…
— Что люди?
— Занимаются гнусными вещами.
Несколько ударов сердца, тишина. Наконец он снова говорит:
— Понимаешь, люди, естественно, все занимаются гнусными вещами — я имею в виду, в общем и целом. Они преотвратные и всё такое. Но при этом берут за душу. Знают, что когда-нибудь умрут. И понятия не имеют, что будет после этого. Ведать не ведают, одиноки ли они в бесконечном космосе, есть ли кто- нибудь, кто за ними наблюдает и может подумать: «Вот сегодня они были отважны». Они даже не знают, есть ли у каждого свое предназначение. Может быть, их существование — просто случай, несчастный случай. Что-то типа того. И все равно пытаются радоваться — да вот хотя бы чашке чая — или рассказывают друг другу истории. Ночью в поезде. Или путешествуют на каникулах от одной стороны своего крохотного по сравнению с космосом шарика к другой. Валяются там на пляже и пытаются быть счастливыми.
— Да, — откликаюсь я, — а поезд доставляет тебе удовольствие?
— Поезд перевозит меня в новое место, — говорит Генри, больше самому себе, чем мне. А через какое-то время спрашивает: — И сколько нужно времени, чтобы Берлин обслюнявил человека с головы до пят?
Я приехал в Берлин на грузовике. Сзади, в кузове, — моя кровать, мои шмотки, мой письменный стол, мои диски. Впереди, за рулем, — мой отец. Он решил, что первый в жизни самостоятельный переезд надо пережить на все сто. Нужно всё сделать самому. Он взял напрокат машину. Чересчур огромную. На ней можно перевезти весь зоопарк «Хеллабрунн». Может быть, папа лишний раз хотел напомнить, что у него есть права на вождение грузовика. Дело было летом. В жару. Я до сих пор вижу зависшие у него на висках капельки пота.
Он сказал, что через две недели будет в Берлине и заедет ко мне. Через две недели. Он один из тех, кто всегда берет дело в свои руки. Клещи, дрель, клюшки, новогодние петарды… Собирается презентовать
