историков и вслед за ними отечественные политологи, пытающиеся работать с историческим материалом, датируют «культурничество» 1935–1938 гг.[50]. В это время они считают возможным зафиксировать «плавную» замену раннебольшевистских ценностей и норм более традиционными, по мнению В. Данхем, с помощью ««большой сделки» правительства со средним классом»[51]. Ш. Фицпатрик, конкретизируя концепцию культурности, вообще полагает, что в 30-х гг. возродилась «буржуазная» забота о личном имуществе и статусе, о культурных нормах потребления спиртного как показателях культурности личности в целом[52].
В 1936 г. А. И. Микоян вполне серьезно заявлял, что «до революции пили именно оттого, чтобы напиться и забыть свою несчастную жизнь… теперь веселее стало жить. От хорошей жизни пьяным не напьешься. Весело стало жить, значит и выпить можно»[53]. Но подобными высказываниями представители советских властных структур прежде всего оправдывали возрастающее потребление спиртных напитков в высших слоях советского общества, теперь уже вполне официально приобщавшихся к высокачественным видам алкоголя. Не случайно в 1936 г. Сталин, по свидетельству Микояна, был весьма недоволен, что стахановцы — представители новой элиты — не получают достаточного количества шампанского[54].
Но реальные возможности обеспеченной жизни, в которой нормой будет считаться умеренное потребление высококачественных спиртных напитков в необходимых для пополнения государственного бюджета размерах, имелись у небольшой части населения. В советском обществе 30-х гг. явно наличествовали элементы аномического состояния, способствовавшего перманентному алкоголизму.
Конечно, и в 30-х гг. наиболее распространенным было бытовое пьянство, связанное с ритуалом проведения досуга за столом со спиртными напитками. В качестве примера можно привести выдержку из воспоминаний известного ученого филолога Вл. Маркова. Описывая свою студенческую юность конца 30-х гг., он вспоминал: «На первом курсе довольно много пили. Данька (друг детства. — Н. Л.) знал пропорцию чая, которую надо прибавлять к водке так, чтобы она, не теряя цвета, теряла сивушный запах… Когда умер Шаляпин, были поминки: пили водку, закусывая, беря пальцами, одной кислой капустой, которая лежала прямо на столе, без тарелки»[55].
Любопытна в этом тексте фиксация возможности потребления рядовыми ленинградцами лишь дешевых, низкокачественных напитков, а не только констатация выпивки как нормы молодежного досуга. Во многих ситуациях пьянство являлось и специфическим видом адаптации, особенно в случаях необходимости приспособления к законам коллективного проживания. Это в первую очередь касалось рабочих общежитий, которые стали основной формой жилья в 30-х гг. Большинство общежитий того времени в Ленинграде были барачного типа, грязные, плохо оборудованные. Проживание в них сопровождалось массой неудобств: холодом, теснотой, антисанитарией, что уже само по себе порождало тягу к спиртному. К такому выводу пришла в 1937 г. комиссия ленинградского городского комитета комсомола, обследовавшая общежития города. В докладной записке, составленной участниками проверки, было зафиксировано: «В общежитиях города имеют место пьянство, хулиганство… драки, прививаются нечистоплотность и некультурность. В общежитии «Мясокомбината» нет никаких развлечений, целый день лишь играют в карты и пьют водку»[56]. В таких общежитиях в это время жила почти треть ленинградских рабочих.
Не изменилась в лучшую сторону по сравнению с 20-ми гг. и ситуация в общественно-политической жизни страны. Развернувшиеся в стране репрессии не могли не повергнуть часть населения в депрессивное состояние, выход из которого многие искали в пьянстве. Не следует забывать, что несмотря на утверждение сталинского руководства об общественно-политическом и идейном единстве советского народа, элементы социального неравенства в СССР 30-х гг. проступали достаточно отчетливо. При определении социальных и политических перспектив советское руководство ориентировалось на представителей советской аристократии. Это создавало обстановку психологической неуверенности. усугублявшейся общественно- политической ситуацией второй половины 30-х гг. Чувство страха или желание выдвинуться толкало одних к конформистским формам поведения, других — наиболее психически незащищенных — к ретритизму, выражавшемуся в алкогольной зависимости. Пьянство и алкоголизм являлись реальностью советского общества 30-х гг. Поэтому, отказавшись от утопических представлений первых лет революции о социализме как об обществе всеобщей трезвости и одновременно понимая иллюзорность утверждения о культурном потреблении спиртного как уже утвердившейся норме жизни советского народа, властные и идеологические структуры судорожно искали удобное для себя решение вопроса об отношении к спиртному.
Конечно, требовать трезвого образа жизни от простого народа власти не собирались, понимая экономическую значимость торговли спиртным. Однако и полностью попрать общечеловеческую традицию осуждения пьянства руководство ВКП(б) тоже не решалось. Одновременно формирующиеся бытовые практики новой советской элиты, напрямую связанные с алкоголем, нуждались в идеологическом оправдании. Противоречивость позиции власти нашла отражение в ее нормализующих суждениях по отношению к пьянству.
Категорию лиц, склонных к злоупотреблению спиртным, значительно реже именовали жертвами влияния капитализма. Ведь к середине 30-х гг., согласно сталинской теории, в СССР был «полностью» построен социализм. Банкеты и праздники, превратившиеся в повседневность номенклатуры, осуждались лишь в том случае, когда в них участвовали лица, чем-то неугодные режиму. За поведением людей на банкетах строго следили, но не для того, чтобы не было случаев чрезмерного потребления спиртного. Сотрудники ОГПУ обычно контролировали содержание ведущихся за праздничными столами разговоров. Один из соратников С. М. Кирова, М. Н. Росляков вспоминал, что глава ленинградских коммунистов, весьма любивший шумные застолья, в 1933 г. категорически отказался присутствовать на банкете в польской дипломатической миссии: там были представители германского военно-морского атташата, и контакты с ними могли быть неправильно истолкованы. После банкета, где некоторые партийные деятели позволили себе какие-то вольности, в обкоме партии была большая «разборка»[57]. Не менее строго следили за банкетами, происходившими по поводу разнообразных международных конгрессов. Об этом, в частности, свидетельствует направленное А. А. Жданову спецсообщение за подписью начальника управления НКВД по Ленинграду Л. М. Заковского о поведении участников торжественного обеда по случаю XV Международного конгресса физиологов, проходившего в Ленинграде летом 1935 г.[58] Предполагалось, что в неформальной обстановке легче обнаружить доказательства контактов тех или иных людей с представителями иностранных разведок. Не удивительно поэтому, что пьяниц в конце 30-х гг. в соответствии с политической конъюнктурой стали называть «приспешниками троцкистско-зиновьевской банды». А призывы ЦК ВЛКСМ к международному юношескому дню в 1936 г. гласили: «Пьянки главный метод вражеской троцкистской работы среди молодежи. Организуем беспощадную борьбу с пьянством»[59]. Устав ВЛКСМ, принятый на X съезде комсомола в 1936 г., вообще вменил в обязанность комсомольца борьбу с пьянством, опять-таки уповая на политические методы изживания отклоняющегося поведения. На бытовом уровне эта обязанность исполнялась очень своеобразно. В 1937 г. на конференции рабочей молодежи один из выступавших, критикуя обком ВЛКСМ «за политический недосмотр за творческим молодняком», приводил пример поэта Б. Корнилова: «Он, конечно, поэт, но страшная пьяница и потому стал врагом народа»[60].
Вероятно, такой сугубо политизированный подход к оценке злоупотребления алкоголем мог до некоторой степени испугать любителей выпивки. Во всяком случае, вряд ли можно было ожидать в конце 30-х гг. таких откровенных ответов на вопрос о пьянстве, как в 20-е гг. Тогда опрашиваемые, будь то рабочие или студенты, смело делились своими проблемами с врачами и исследователями. В 30-е гг. многое изменилось. Может быть, в единственном обнаруженном обследовании быта ленинградцев второй половины 30-х гг. цифра выпивающих молодых людей смехотворно мала — 29,6 %. Однако это не означало, что советской власти удалось практически полностью уничтожить алкоголизм, политизировав его.
Состояние ретритизма было характерно для многих в сталинском обществе, что доказывается наличием среди городского населения в 30-е гг. лиц, потреблявших наркотики. В конце 20-х гг. был перекрыт путь кокаину в СССР, и тогда вместо заморского «марафета» советский наркоман начал употреблять отечественную анашу. В начале 30-х гг. этот наркотик стал самым распространенным в СССР. В декабре 1934 г. специальным постановлением Совета Народных Комиссаров индийская конопля, из которой
