интимной жизни, особые стратегии выживания можно выявить, исследуя социальную сторону репродуктивного поведения ленинградцев в 20–30-х гг., и, в частности, проблему абортов. На первый взгляд кажется, что эта проблема носит скорее медицинский характер. Однако не случайно М. Фуко называл медицину сестрой истории. По комплексу вопросов, связанных с политикой регулирования рождаемости, можно изучать историю нравов, и прежде всего норм, действовавших в данном обществе.
Материнство, а уже тем более методы контроля за деторождением, на бытовом уровне представляются типичной сферой частной жизни человека. Однако это не совсем так. Уже в домосковское время — в IX–XIV вв. — документы фиксировали явно отрицательное отношение государства к попыткам предотвратить рождения не желаемого ребенка[647]. В России XV– XVII вв. за процессом регулирования размеров семьи, единственным средством которого был аборт, ревностно следили и государство, и церковь. За вытравление плода зельем или с помощью бабки-повитухи священник накладывал на женщину епитимью сроком от 5 до 15 лет.
По Уложению о наказаниях 1845 г. аборт приравнивался к умышленному детоубийству. Вина за это преступление возлагалась и на людей, осуществлявших изгнание плода, и на самих женщин. Не вдаваясь в юридические тонкости, можно отметить, что аборт карался поражением в гражданских правах, каторжными работами от 4 до 10 лет для врача и ссылкой в Сибирь или пребыванием в исправительном учреждении сроком от 4 до 6 лет для женщины. Эта правовая ситуация оставалась почти без изменений до 1917 г. Действительно, в предреволюционной России искусственное прерывание беременности формально проводилось только лишь по медицинским показаниям. Официально признанной нормой являлось строго отрицательное отношение к аборту, подкрепленное таким мощным инструментарием управления частной жизнью, как антиабортное законодательство и христианская традиция. Иными словами, наличествовали и нормативное, и нормализующее властные суждения, совпадающие по своей сути. В ментальных же нормах в начале XX в. явно прослеживались изменения, связанные с нарастающим процессом модернизации. Российский городской социум, и в первую очередь столичные жители, явно находились на распутье, подсознательно стремясь осуществить переход к неомальтузианскому пути ограничения рождаемости в браке за счет контроля над репродуктивными функциями семьи. Однако использование контрацептивов пока еще не стало нормой повседневности петербуржцев, несмотря на довольно активное рекламирование различных противозачаточных средств в столичных газетах и журналах в 1908–1914 гг.[648] Не удивительно, что количество нелегальных абортов, как отметил собравшийся в 1910 г. очередной Пироговский съезд российских медиков, нарастало в «эпидемической пропорции». Накануне первой мировой войны, по воспоминаниям известного врача Н. Вигдорчика, жительницы Петербурга стали «смотреть на искусственный выкидыш как на нечто обыденное и доступное… по рукам ходят адреса врачей и акушерок, производивших эти операции без всяких формальностей, по определенной таксе, не очень высокой»[649]. Аборт становился несанкционированной нормой повседневной жизни. Женщины-горожанки, по сути дела, игнорировали официальный запрет на искусственное прерывание беременности, демонстрируя тем самым стремление самостоятельно решать вопросы контроля над деторождением.
После 1905 г. многие медики и юристы пытались поставить вопрос о необходимости легализации абортов, мотивируя это ростом подпольных операций, зачастую кончавшихся увечьем, а иногда и смертью пациенток. А российские феминистки, кроме этого, считали, что женщине наконец-то следует предоставить право самостоятельного выбора в решении вопроса о будущем потомстве [650]. Все это свидетельствовало о том, что патриархальные нормы строгой обязательности воспроизводства рода под влиянием урбанизации и роста буржуазных представлений о свободе частной жизни постепенно обретали черты аномалии.
Как и в ситуации с брачно-семейными отношениями, большевики внешне попытались ликвидировать несоответствие ментальных и правовых норм. 18 ноября 1920 г. совместным постановлением наркоматов юстиции и здравоохранения аборты в советской России были легализованы. Желающим предоставлялась возможность сделать операцию по искусственному прерыванию беременности в специальном медицинском учреждении независимо от того, угрожает или нет дальнейшее вынашивание плода здоровью женщины. На первых порах аборт производился бесплатно. Советская республика стала первой в мире страной, легализовавшей искусственный выкидыш. Однако никакого отношения к процессу расширения сфер частной жизни декрет о свободе абортов не имел.
Операция по прерыванию беременности в медицинских и правовых документах начала 20-х гг. квалифицировалась как «социальное зло», социальная аномалия. Аборты можно было допустить в советском обществе лишь в сопровождении мощной агитационной кампании, разъясняющей их пагубные последствия для здоровья женщины. Деятели наркомюста и наркомздрава были уверены, что с возрастанием успехов социалистического строительства у женщин вообще отпадет необходимость в контроле над деторождением любым способом, и прежде всего с помощью абортов. Даже наиболее последовательная советская феминистка Коллонтай утверждала, что материнство — это отнюдь не частное дело конкретной женщины, а государственная обязанность. Однако выполнять ее на должном уровне, по мнению Коллонтай, реально будет возможно, когда государство полностью возьмет на себя заботу о детях. О контрацепции же как противовесе абортам практически никто не задумывался. Более того, некоторые большевистские публицисты, и прежде всего Виноградская — активная оппонента Коллонтай, считали контрацептивы элементом буржуазного разложения[651]. Аборт даже в начале 20-х гг. никем из официальных лиц в советской России не рассматривался как медико-юридическая норма, обеспечивающая право женщины решать самостоятельно вопрос о собственной фертильности. И все же свобода первых лет НЭПа позволила части женского населения воспользовались правом на избавление от плода в условиях медицинских клиник. В 1924 г. вышло даже постановление о формировании абортных комиссий. Они регулировали очередь на производство операции по искусственному прерыванию беременности.
Материалы о динамике искусственных выкидышей анализировались медиками и социологами и не составляли особой тайны. В 1925 г. в крупных городах на 1000 чел. приходилось примерно 6 случаев искусственного прерывания беременности — цифра не слишком большая [652]. Преимуществами «на аборт» вне очереди по советскому законодательству пользовались фабрично-заводские работницы. Делалось это потому, что женщины из пролетарской среды по старинке прибегали к услугам «бабок» и «самоабортам» с помощью разного рода ядов. Лишь одна из трех желающих избавиться от беременности работниц обращалась в 1925 г. к врачам. При этом основным мотивом аборта была материальная нужда. По этой причине не желали иметь ребенка 60 % женщин из рабочей среды в Ленинграде и почти 70 % в других промышленных городах России[653]. Почти 50 % работниц прерывали уже первую беременность[654]. 80 % женщин, делавших аборты, имели мужей, но это обстоятельство вовсе не усиливало их желание стать матерями. Напротив, статистика разводов свидетельствовала, что в пролетарских семьях беременность нередко была причиной расторжения брака. Опрос 1929 г. показал, что в Ленинграде из-за этого распалась почти треть молодых семей[655].
До середины 20-х гг. советская государственная система достаточно либерально относилась к абортам. Более того, брачно-семейный кодекс 1926 г. утвердил право женщины на искусственное прерывание беременности. Сказывалась, вероятно, общая атмосфера гражданского мира, установившегося в стране в годы НЭПа. Тогда в обществе существовало понимание того обстоятельства, что уровень рождаемости не связан с запретом на контрацепцию или аборты. Об этом свидетельствует сравнение статистических данных за длительный период времени. Так, в российских городах в 1913 г. на 1000 чел. родилось 37,2 младенца, в 1917 — 21,7, в 1920 — 13,7, а в 1923 и 1926 гг. после разрешения абортов 35,3 и 34,7 соответственно[656]. И все же разрыв между нормализующими суждениями властных и идеологических структур об идеале частной, семейной жизни в советской стране и тем, что считалось и являлось нормой на ментальном уровне в реальности, нарастал.
Искусственный выкидыш в советской России проводился без наркоза. Русская эмигрантка Т. Матвеева в изданной в 1949 г. в Лондоне книге «Русский ребенок и русская жена» вспоминала свой разговор с врачом, только что сделавшим ей аборт без анестезии. На ее жалобу он «холодно ответил: «Мы бережем их (наркотики. — Н. Л.) для более важных операций. Аборт это чепуха, женщина переносит его легко. Теперь, когда ты знаешь эту боль, это послужит для тебя хорошим уроком»». Многие врачи вообще считали, что
