Ленинградский институт охраны детства и материнства обработал 500 анкет лиц, подавших документы в ЗАГС для расторжения брака. Более 70 % разводов совершалось по инициативе мужчин, немногим более 20 % — по требованию родителей, 7,5 % — по обоюдному желанию супругов и лишь около 2 % по настоянию женщины[626].
Однако не следует считать, что полная свобода сексуальных связей и стремление к расторжению брачных союзов стали нормами для всей массы населения Ленинграда. Вообще повседневная жизнь довольно инертна, а интимные отношения и семейная жизнь менялись не так стремительно, как хотелось большевистским реформаторам. Кроме того, теории Коллонтай странным образом соседствовали с революционно аскетическим подходом к вопросам половой морали. В наиболее яркой форме эта точка зрения была выражена в трудах психоаналитика А. Б. Залкинда, прозванного «врачом партии». Он лечил многих деятелей ВКП(б) от нервных расстройств. Залкинд стремился кардинальным образом реорганизовать половую жизнь личности, подчинив ее строгому классовому контролю, и уповал на социалистическую общественность как на важнейшее средство сублимации. Для этого были разработаны скандально известные двенадцать заповедей полового поведения пролетариата, которые преследовали цель ограничить все личное, и прежде всего сексуальное, как мешающее коллективистскому и революционному. Одна из заповедей гласила: «Половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно- пролетарской целесообразности», а другая утверждала: «Класс в интересах революционной целесообразности имеет право вмешиваться в половую жизнь своих членов. Половое должно подчиняться классовому, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая»[627] .
У «врача партии» нашлось немало сторонников. Известный большевистский лидер, создатель общества воинствующих безбожников Ем. Ярославский, выступая на XXII Ленинградской конференции ВКП (б) в декабре 1925 г., активно проповедовал половое воздержание, которое сводится к «социальной сдержке»[628]. Любопытной с этой точки зрения является ситуация, возникшая на комсомольском собрании завода «Красный путиловец» в 1926 г. На вопрос, как молодому человеку удовлетворять свои естественные физиологические потребности в новом обществе, представитель одного из ленинградских райкомов ВЛКСМ дал безапелляционный и твердый ответ: «Нельзя себе позволять такие мысли. Эти чувства и времена, бывшие до Октябрьской революции, давно отошли»[629]. Разноголосица в нормализующих суждениях власти по вопросам семейной жизни и взаимоотношений полов не могла не породить определенной сумятицы в поведении обывателей, во всяком случае молодых людей. Ш. Фитцпатрик справедливо подметила сумбур и смущение, царившие в студенческой среде в связи с опасностью быть осужденным за пристрастие как к буржуазному браку, так и к богемно-буржуазной несдержанности[630].
Во второй половине 20-х гг. партийные публицисты стали активнее призывать к контролю над частой жизнью. Превалирующей в социальной политике большевиков к концу 20-х гг. становилась мысль о том, что новый человек — это прежде всего передовой общественник, для которого интересы коллектива всегда должны быть выше личных, а семья, уже если она появилась, должны быть политической ячейкой общества На бытовой конференции в Ленинграде в 1929 г. в качестве образца усиленно пропагандировался такой семейный уклад «В свободное время мы помогаем друг другу разбираться в политических событиях. Она читает собрание сочинений В. И. Ленина, а я хожу в политшколу»[631] .
Однако подобные варианты жизни в браке устраивали далеко не всех. В молодых семьях начинались конфликты. В 1934 г. на страницах «Комсомольской правды» развернулась дискуссия по проблемам советской семьи. Молодые люди, чаще всего комсомольцы, до предела загруженные общественной работой, жаловались на конфликты с женами. «Вот мы поженились, — писал секретарь комсомольской организации одного из ленинградских заводов, — и вижу: из-за Нюры работа страдает. Решил взяться за работу, дома скандалы. Поругаешься и уйдешь в ячейку, а оттуда возвращаешься в час ночи»[632]. Многие юноши и девушки не могли жениться из-за производственных и общественных перегрузок, а также из-за материальных трудностей, в частности, из-за отсутствия жилья. Явное нежелание заводить семью засвидетельствовал опрос, проведенный в Ленинграде в 1934 г. «Одному легче. С компанией (с женой и детьми — Н. Л.) тяжело», — таков был типичный ответ юношей на вопрос о матримониальных планах[633]. Действительно, в 1934 г. в Ленинграде мужчины до 24 лет составляли всего 24 % женатых, а женщины того же возраста всего 38 % замужних[634]. Заметно повысился и брачный возраст. В первую очередь это касалось женщин, трудившихся в промышленности. В 1928 г. они насчитывали 37 % всех ленинградских рабочих, в 1934–45,7 %, а в 1937 г. — 49,8 %. Тяжелые условия труда на производстве не способствовали налаживанию семейной жизни. Наиболее сознательные комсомолки с сомнением и тоской писали в «Комсомольскую правду»: «Может быть, она (семья. — Н. Л.) является лишним грузом, тянущим комсомольцев назад или в сторону от их прямых целей и задач»[635] .
Однако молодые люди явно не учитывали изменения приоритетов в советской демографической политике. Перелом 1929 г. не случайно был назван «великим». В стране стало меняться все, и в том числе взгляды на проблему взаимоотношений полов. На рубеже 20–30-х гг. сформировались официальные нормы сексуальной и семейной жизни в советском обществе. Они сводились к следующему: советский человек должен ориентироваться на моногамный брак, женская сексуальность могла быть реализована только посредством деторождения, добрачная половая жизнь считалась аморальной, отклоняющиеся формы полового поведения резко осуждались. Нормой существования, кроме того, становился социалистический аскетизм традиционалистского характера, признававший личную интимную жизнь лишь в конституированных, подконтрольных государству формах. Контрреволюционность и сексуальная распущенность во властных нормализующих суждениях 30-х гг. оказывались тесно связанными. «Быт неотделим от политики. Моральная чистота комсомольца — надежная гарантия от политического разложения», — гласили призывы, публиковавшиеся в «Комсомольской правде» к празднованию Международного юношеского дня в 1937 г. А комсомольцы ленинградской фабрики «Красное знамя» в это же время совершенно серьезно заявляли: «Враги народа немало поработали над тем, чтобы привить молодежи буржуазные взгляды на вопросы любви и брака и тем самым разложить молодежь политически»[636]. Добрачная половая жизнь стала считаться аномалией. В данном случае сталинская официальная моралистическая риторика совпадала с традиционной патриархальной. Показательным в этом контексте является эпизод из воспоминаний Пирожковой. Мемуаристка описывает диспут о коммунистической морали, проходивший в Ленинградском университете в 1939 г. Ее возмутило выступление одного из студентов о том, что он влюблен во всех хорошеньких девушек сразу и не собирается отказываться от удовольствий в личной жизни. Цинизм выступающего был неприятен всей аудитории, и этим воспользовался комсорг курса. Он осудил «любителя срывать цветы удовольствия», чем завоевал симпатии даже весьма антисоветски настроенной Пирожковой. Правда, дискурсивная норма в данном случае не совпадала с практической. Сам комсорг покинул забеременевшую от него студентку, и, опасаясь, общественного порицания, спешно уехал из Ленинграда[637]. Возврат к патриархальным нормам половой морали в новых социальных условиях явился почвой для развития двоемыслия и двойных поведенческих стандартов.
Ушли в прошлое и бурные дискуссии 20-х гг. о разнообразных формах брачно-семейных союзов. Советский человек должен ориентироваться на моногамный брак. В качестве идеала семейной жизни выступал сам «отец всех народов» — И. В. Сталин. Он представлял некий образ окруженного детьми почтенного вдовца, пекущегося не только о благе государства, но и о прочности собственной семьи. На иной лад настроились и советские теоретики брачно-семейных отношений. Если в конце 20-х гг. академик С. Я. Вольфсон писал, что «социализм несет с собою отмирание семьи», то в 1937 г. он же объявлял моногамную семью базовой ячейкой нового общества, которая будет существовать и при коммунизме[638]. Этому должна была способствовать политизация отношений детей и родителей.
События 1917 г. обострили имеющийся в любом обществе конфликт поколений. Большинство жителей Петербурга, чья юность совпала с первым десятилетием советской власти, в результате затянувшейся войны были лишены нормальных полноценных семей. По данным 1923 г., 20 % юношей и
