было лишь нажать, захотеть узнать, и он все узнает. Несколько мгновений он наслаждался своею властью. Сознание безмерного торжества оглушало его. Еще раз, во всем великолепии и геройстве, он был Хозяином.
Резким движением он включил свет. Лицо чудовища стало видно.
Люпэн издал вопль ужаса.
Перед ним была Долорес Кессельбах.
Глава 9
Убийца
I
В голове Люпэна, казалось, произошел взрыв, пронесся ураган, разрушительный циклон, когда грохот молний, сокрушительные шквалы ветра, порывы разбушевавшихся стихий с безумной силой неистовствуют в ночном хаосе, в котором гигантские молнии бичуют кромешный мрак. И при свете этих устрашающих разрядов Люпэн, ошеломленный, охваченный дрожью, потрясаемый ужасом, — Люпэн смотрел и пытался понять.
Он был не в силах пошевелиться, вцепившись в горло врага, словно оцепеневшие пальцы не могли уже ослабить мертвой хватки. И, хотя теперь уже знал, ему не удалось еще до конца осознать, что перед ним — Долорес. Для него это был еще человек в черном, Луи де Мальрейх, омерзительное порождение тьмы; он схватил это исчадие ада и выпустить его не мог.
И все-таки истина неустанно вламывалась в сознание, проникала в разум, и, смиряясь перед нею, измученный страданием Люпэн прошептал:
— Ох! Долорес!.. Долорес…
Объяснение возникло сразу: безумие. Она была безумна. Сестра Альтенгейма, Изильды, дочь последних из Мальрейхов, сумасшедшей матери и пьяницы-отца, она была безумной сама. Больной, правда, необычным безумием, — при видимости разумного поведения рассудок ее был безнадежно поврежден, и это поставило ее за пределы всего, что естественно превратило в чудовище.
Невероятное становилось все более очевидным. Долорес владело преступное безумие. Одержимая навязчивой идеей, она машинально шла к своей цели, убивая, утоляя просыпавшуюся в ней внезапно жажду крови, бессознательная в своей адской сущности. Убивала, ибо чего-то желала; убивала, чтобы защитить себя; убивала, чтобы скрыть, что убила. Но убивала также и прежде всего, чтобы убить. Убийство утоляло возникавшую в ней вдруг неодолимую потребность. В какие-то моменты жизни, при каких-то обстоятельствах, оказавшись перед тем или иным существом, в котором она видела противника, она должна была неминуемо нанести удар.
И наносила его, сатанея от ярости, в исступлении и бешенстве.
Больная странным недугом, не способная отвечать за содеянное, как она, в то же время, в своем ослеплении действовала трезво, как логична была в поступках — при всей сумятице в мысли! Как разумна — в бессмыслице своих дел! И сколько ловкости! Какая настойчивость! Какие продуманные комбинации — омерзительные и в то же время блестящие! Как по исполнению, так и по замыслу!
Обостренным взором Люпэн увидел промелькнувшие длинной чередой кровавые похождения этой женщины, угадывая пути, по которым она шла. Он видел ее захваченной, в свою очередь, увлеченной замыслом ее мужа, тем проектом, который, очевидно, должна была знать лишь частично; Люпэн видел, как она тоже пытается разыскать Пьера Ледюка, которого ищет муж, — разыскать, чтобы стать его женой и властительницей вернуться в то крохотное царство, в свой Вельденц, откуда так постыдно были изгнаны ее родители. Видел ее также в отеле Палас, в комнате ее брата Альтенгейма, когда все полагали, что она находится в Монте-Карло. Представлял, как она долгими днями и ночами подстерегала мужа, крадучись пробираясь вдоль стен, растворяясь во тьме, незамеченная и незримая в облачении из тени.
Однажды ночью она нашла господина Кессельбаха связанным — и нанесла удар.
Наутро, едва не выданная слугой, она ударила опять.
Всего час спустя, чуть было не разоблаченная Чемпэном, она завлекла его в комнату брата и снова нанесла удар. И все это — безжалостно, свирепо, с дьявольской ловкостью.
С той же ловкостью она сообщалась по телефону со своими двумя горничными, Гертрудой и Сюзанной, прибывшими вместе из Монте-Карло, где одна из них несколько дней играла роль собственной хозяйки. И Долорес, надев опять женское платье, сняв светлый парик, в котором была неузнаваема, спустилась на первый этаж отеля и присоединилась к Гертруде в тот момент, когда та входила в вестибюль, притворяясь, что тоже прибыла только что, не подозревая, какое горе ее ожидало.
Несравненная комедиантка, она блестяще сыграла роль супруги, жизнь которой навсегда разбита. Ее жалели. Над нею плакали. Кто мог тогда хотя бы заподозрить истину?
В ту пору и началась ее война против него, Люпэна, война жестокая, невиданная, которую она по очереди вела против господина Ленормана и князя Сернина, проводя дни в шезлонге, обессиленная и больная, зато по ночам — деятельная, бродящая на его пути, неутомимая, смертельно опасная.
И начались те адские ухищрения, в которых Гертруда и Сюзанна, устрашенные и подавленные ее волей, исполняли ее поручения, порой, может быть, принимая ее образ, как в тот день, когда старый Штейнвег был похищен бароном Альтенгеймом прямо во Дворце правосудия.
И следовал новый ряд убийств. Гуреля тогда утопили. Ее брат, Альтенгейм, погиб от кинжала. Люпэну вспомнилась безжалостная схватка в подземных ходах под виллой Глициний, невидимые действия чудовища во мраке. Как все представлялось ему ясным теперь! Потом она сорвала с него маску князя и бросила его в тюрьму; она путала все его планы, затрачивая миллионы на то, чтобы выиграть бой. А потом, когда течение событий вдруг ускорилось! Сюзанна и Гертруда исчезли, несомненно — тоже были убиты. Штейнвег — убит, Изильда, сестра, отравлена насмерть!
«О сколько низости! — думал Люпэн, трепеща от отвращения и ненависти. — Сколько ужаса!»
Он ненавидел это мерзкое создание. Хотел уничтожить ее, раздавить. И страшен, наверно, был вид этих двух существ, прикованных друг к другу самой судьбой, застывших на полу в бледном свете зари, начавшем уже проникать в густую тьму весенней ночи.
«Долорес, Долорес…» — в отчаянии шептал Люпэн.
Внезапно он вскочил, дрожа от ужаса, с блуждающим взором. Что такое?! Что вдруг произошло?! Откуда страшное ощущение холода, леденившего его руки? «Октав! Октав!» — закричал Люпэн, забыв, что шофера в домике нет. На помощь! Нужна была срочная помощь! Хоть кто-нибудь, кто мог бы его успокоить, помочь. О, этот холод, холод смерти, который он почувствовал вдруг! Могло ли это быть?! Неужто в те трагические минуты, вот этими закостеневшими пальцами он ее невзначай…
Усилием воли Люпэн заставил себя посмотреть. Долорес была неподвижна.
Он бросился на колени, привлек ее к себе.
Она была мертва.
Несколько мгновений он пребывал в оцепенении, в котором растворялось, исчезая, само страдание. Он теперь уже не страдал. И не было более в нем ни ненависти, ни ярости, ни другого какого-либо чувства. Ничего, кроме тупой подавленности, тех ощущений человека, которого ошеломили дубиной и который еще не знает, жив ли он, мыслит ли, не стал ли он игрушкой кошмара. Он понял все, и все-таки в те минуты ему казалось, что свершившееся справедливо; ни мгновения не было даже мысли, что он убил. Случившееся оставалось вне его воли, вне его существа. Это была судьба, неумолимая судьба, свершившая справедливость, устранив зловредного зверя.
Снаружи запели птицы. Все живое пришло в движение под старыми деревьями, которые весна готовилась украсить первым цветом. И Люпэн, приходя постепенно в себя, почувствовал, как в нем рождается неясное, нелепое сострадание к этой омерзительной женщине, как ни была она преступна. К этой женщине, такой еще молодой, — которой более нет.
Он подумал о тайной пытке, которую она, вероятно, испытывала в минуты прояснения, когда рассудок возвращался, когда она осознавала вдруг, что успела натворить. «Защитите меня!.. Я так несчастна!..» — не его ли она о том молила? Против себя самой просила ее защитить, против инстинктов хищницы, против чудовища, вселившегося в нее, заставлявшего ее убивать, убивать без конца, всегда.
«Но всегда ли?» — подумал вдруг Люпэн.
И он вспомнил ту ночь, не столь давнюю, в которую, возникнув перед ним, подняв кинжал на противника, который преследовал ее уже несколько месяцев, на этого неотступного врага, чьи действия и
