забота.
— Ты ведь, кажется, состоишь в родстве с Демуленом? — спросил Сен-Жюст.
Фукье побледнел.
— Уж какое там родство, гражданин…
— Но ведь во время процесса изменника Эбера ты же не ратовал за свидетелей защиты? — продолжал Сен-Жюст.
Фукье ничего не ответил, только низко опустил голову.
— Хорошо, — заключил Сен-Жюст. — Надеюсь, ты все понял. Иди.
Третий день процесса, 15 жерминаля, начался еще большими осложнениями. Дантон, уловив какую- то долю симпатии публики, вел себя необыкновенно вызывающе. Он громил правительство, особенно нападая на Робеспьера и Сен-Жюста, превозносил свои заслуги и требовал вызова членов Конвента — свидетелей защиты. Когда Фукье ответил отказом, он стал прямо обращаться к зрителям, аплодировавшим некоторым из его выпадов.
— Друзья, — крикнул он, — вы видите, что здесь происходит. Бегите в Конвент, добивайтесь, чтобы прислали наших свидетелей!..
Обескураженный Фукье написал в Конвент, умоляя о помощи. И помощь не замедлила прибыть.
За несколько минут до этого в правительственные комитеты поступило заявление от арестанта Люксембургской тюрьмы Лафлота. Он сообщал о заговоре, во главе которого находился генерал Диллон, старый приятель семьи Демулен. Заговорщики поставили целью разгромить тюрьму, спасти дантонистов и захватить власть. Выяснилось, что заговорщиков субсидировала Люсиль Демулен, переславшая Диллону в тюрьму тысячу экю…
Сен-Жюст немедленно отправился в Конвент.
Он сказал:
— Прокурор Революционного трибунала сообщил, что из-за возмущения подсудимых пришлось приостановить судебные прения…
Затем, рассказав о заявлении Лафлота, он предложил проект декрета: «Конвент постановляет, что всякий обвиняемый в заговоре, оказавший сопротивление или наносивший оскорбления национальному правосудию, будет немедленно устранен от участия в судоговорении».
Конвент утвердил декрет.
Члены Комитета общей безопасности Амар и Вулан поспешили доставить оба документа в Трибунал. Вручая их Фукье, Вулан сказал:
— Наконец-то злодеи в наших руках…
— Это именно то, что нам нужно, — ответил прокурор.
Когда донос Лафлота и декрет были оглашены, подсудимые стали протестовать. Камилл крикнул душераздирающим голосом:
— Подлые злодеи! Им мало, что они убивают меня; они хотят убить и мою жену! — Он разорвал в клочки свою защитную речь и швырнул их в лицо Фукье.
Дантон, указывая на Амара и Вулана, с гневом воскликнул:
— Эти мерзкие шпионы не дадут нам покоя до самой смерти!
Тогда председатель Эрман, применяя декрет, закрыл заседание.
Поздно вечером, просматривая отчеты об этом дне, Сен-Жюст и Робеспьер, дойдя до выкрика Демулена, переглянулись.
— Он верно понял, что ее ожидает, — сказал Сен-Жюст.
Робеспьер вздохнул.
— Бедная Люсиль, такая обаятельная женщина и такая верная жена… Как ты думаешь, нельзя ли ее спасти?
— Это исключено, — отрезал Сен-Жюст. — Любая попытка такого рода, учитывая настроения Бийо и других, привела бы нас к гибели.
— А пока погибнут они, — задумчиво сказал Робеспьер.
Сен-Жюст ничего не ответил.
На следующий день прения не возобновили. Протесты подсудимых привели лишь к тому, что их выдворили из зала суда. Через некоторое время секретарь вызвал их в канцелярию и сообщил единодушный вотум присяжных: все, за исключением Люлье,[37] присуждались к смерти.
Они были казнены в тот же день, 16 жерминаля.
Передавали их последние слова на пути к гильотине.
— Народ, тебя обманывают! — кричал Демулен, пытаясь возбудить сострадание толпы. — Убивают твоих лучших защитников!..
Дантон пытался урезонить друга:
— Успокойся и оставь эту подлую сволочь!..
Когда телеги смертников проезжали по улице Сент-Оноре, Дантон посмотрел на закрытые ставни дома Дюпле и громко крикнул:
— Робеспьер, я жду тебя! Ты скоро последуешь за мной!..
Сен-Жюст полагал, что слова эти не улучшили настроения Неподкупного, хотя в целом его друг, как и он сам, был вполне удовлетворен исходом этого длительного и трудного дела.
Впрочем, дело еще полностью не закончилось: процессы Дантона и Эбера имели продолжение.
24 жерминаля на гильотину отправились Люсиль Демулен, генерал Диллон и другие обвиненные в «тюремном заговоре». На эшафот взошла также вдова Эбера, бывший парижский епископ Гобель, одним из первых вступивший на путь «дехристианизации», и бывший прокурор Парижской коммуны «Анаксагор» Шометт.
Хотя Сен-Жюст ничего не имел против Шометта и хотя Шометт осудил попытку эбертистской авантюры, вследствие чего он даже не фигурировал на процессе ультра, судьба его была также решена, поскольку децимвиры опасались чрезмерной автономизации Коммуны.
Так закончился жерминаль, месяц прорастания семян, давший столь обильную кровавую жатву. Теперь, когда все осталось позади, многие спрашивали себя: в чем же состояла подлинная вина перед революцией десятков революционеров, чьи головы скатились под ножом гильотины?
Сен-Жюст, сыгравший главную роль в ликвидации фракций, не испытывал подобных сомнений. Видя перед собой гигантский заговор и решив его до конца раскрыть и уничтожить, он, продолжая свое расследование, находил все новые факты, которые убеждали его в правильности первоначальной догадки.
И эта растущая уверенность, поистине железная непоколебимость, с которой он продолжал идти раз намеченным курсом, поражала коллег Сен-Жюста, все выше поднимала его авторитет, открывая сверкающую вершину власти.
26
Впрочем, о власти он думал меньше всего. Именно в это время он создал для себя образ истинного революционера, образ родился через отрицание: чтобы постичь его, Сен-Жюст должен был отринуть, уничтожить тип псевдореволюционера, воплощенный в Эбере и Дантоне.
Эбер был разным в Клубе и дома: с трибуны он громил богачей, а дома кутил с банкирами, с трибуны превозносил санкюлотов, а дома называл их кретинами; подручный Эбера Ронсен наводил ужас на собственников, а сам жил во дворце, имел 40 лошадей и ужинал с аристократами; Дантон слыл
