Робеспьер посмотрел на Антуана со скрытым торжеством.
— А я вижу. Нужно найти нечто, способное заинтересовать всех, сплотить бедных с богатыми, соединить всю нацию. Это «нечто» может лежать лишь в области чистых идей: сила идеи колоссальна, она способна воодушевить, примирить с трудностями, заставить идти на жертвы. Но где такая идея? Пытались создать «культ Разума», но из этого ничего не вышло, затея лишь обозлила народ. Нет, нужно что-то совсем иное… Кстати, никогда не спрашивал тебя: веришь ли ты в бога?
Сен-Жюст вздрогнул: он не ждал такого вопроса. И правда, верил ли он в бога? Он не задумывался над этим, в своих прямых и косвенных действиях он никогда не искал поддержки потусторонних сил. Но он был верным учеником Руссо и, подобно савойскому викарию, признавал высшее духовное начало жизни.
— Я верю в провидение, — наконец сказал он.
— Вот и прекрасно. Я верил всегда, и эта вера спасала меня во времена тяжких испытаний, она давала мне силы устоять перед могущественными врагами…
Уже в дни Учредительного собрания, вызывая ропот и насмешки правых и левых, я твердо стоял на своем, я знал, что атеизм — удел аристократов, народу же нужен бог и культ… Нет, не «культ Разума» с его афоризмами вроде «смерть — вечный сон», а вера в справедливость и бессмертие души: что кроме надежды на бессмертие может утешить страждущего, ободрить угнетенного, вдохнуть силу в бьющегося с тираном?.. Вспомни изречение Вольтера: если бы бога не было, его следовало бы выдумать. Но нам нужен не бог старого порядка и не бог Вольтера. Вот посмотри, что должно нас вдохновлять.
Робеспьер взял открытую книгу, лежавшую на столе.
— Это «Общественный договор» Руссо. Прочти отчеркнутое место.
Сен-Жюст послушно прочитал:
— «Существует чисто гражданское исповедание веры, статьи которого надлежит установить не в качестве догм, а в качестве правил общежития… Они должны быть просты, немногочисленны, выражены точно… Сюда относятся: существование могущественного, умного, благотворящего, предусмотрительного и заботливого божества, будущая жизнь, счастье справедливых, кара для злых, святость общественного договора и законов…»
Робеспьер потирал руки. На лице его светилось торжество.
— Блестяще, лучше не скажешь. Я всегда утверждал: истиной является лишь то, что полезно в жизни и оправдано практикой. Идея верховного существа и бессмертия души вечно напоминает о справедливости; следовательно, идея эта имеет республиканский и общенародный характер: она способна сплотить добродетельных.
— А недобродетельных? — вяло поинтересовался Сен-Жюст.
— Недобродетельные будут уничтожены!
— Стало быть, «чистой идеей» ограничиться нельзя.
— Разумеется; добродетель и террор — две стороны единого целого. Идея верховного существа не исключает жестокой борьбы с врагом, напротив, подводит под нее твердую основу. Но я не вижу в тебе энтузиазма. Ты что же, не согласен с моим великим проектом?
— Как тебе сказать… Проект изложен весьма красноречиво. Но если уж говорить о практике… Практика истории показывает, что религия никогда не разрешала кризиса, в котором находилось общество. Язычество не спасло от падения греков и римлян; последних в равной мере не спасло и христианство… Максимильен, позволь задать тебе нескромный вопрос.
— Нескромных вопросов не люблю. Но так и быть, задай.
— Кто внушил тебе этот «великий проект»?
— Какая чепуха… Здесь было лишь веление сердца!
— Ну а если оставить красоты стиля? Уж не Сиейс ли?
— При чем тут Сиейс? — смутился Робеспьер. — Если он даже и говорил мне что-то в этом роде, то разве способен он так выразить эту идею?
— Хочу лишь предупредить: остерегайся Сиейса. Интуиция подсказывает мне: он предаст и тебя, и революцию. Но довольно об этом. Желаю от души, чтобы твой проект был осуществлен и принес пользу республике. Прощай!
— Постой, куда же ты?
— Мы обо всем переговорили.
— И ни о чем не договорились?
— Я не сказал этого. Но сейчас пора готовиться к отъезду. Пока ты будешь проводить свой проект здесь, постараюсь провести мой там, на фронте.
Робеспьер не ответил. На сей раз, вопреки обычному, он не открыл объятий другу.
28
Вот они наконец, знакомые, родные места; он все-таки увидел их. Здесь воздух чище, и кроны деревьев гуще, и трава, еще свежая, не выжженная летним солнцем, подобна зеленому ковру. Прежних забот как не бывало. На душе удивительно светло. И немного грустно: вспоминается ранняя юность, отец, мать, сестры… Так неужели он снова обойдет стороной город детства, не повидав старый дом, не прижав к сердцу тех, кого не видел вечность?..
12 флореаля они вчетвером — Сен-Жюста и Леба сопровождали верные Тюилье и Гато — прибыли в Нойон. Здесь, полагая, что на фронте все спокойно, Антуан выговорил себе сутки и поспешил в Блеранкур. Тюилье использовал это же время, чтобы навестить жену, жившую неподалеку от Нойона.
Было раннее утро. Городок спал. Сен-Жюст вихрем промчался по безлюдным улицам, выехал на окраину окинул взглядом поля, на границе которых стоял одинокий дом, привязал коня к штакетнику и тронул скрипучую калитку…
…Деда Антуан почти не помнил, но знал, что дед был простым крестьянином и только редкой бережливости да крепкой мужицкой смекалке оказался обязан тем, что «вышел в люди»: в зрелом возрасте он управлял доменами сеньора Бюа, в число которых входили поместья Морсан, Эври и Ришбур. Эту скромную должность дед передал отцу. Отца Антуан помнил хорошо: мальчику было десять лет в год смерти господина Жана Сен-Жюста. Да, отец был уже «господином», за свою многолетнюю безупречную службу в жандармерии короля он получил орден и маленькую ренту. Эта рента плюс сбережения, сделанные за время управления поместьями сеньора Бюа, позволили господину Сен-Жюсту на склоне лет, за несколько месяцев до кончины, купить этот дом на самой окраине Блеранкура, маленький дом на улице Шуетт, за которой начинались бескрайние поля… Именно тогда отец присоединил к своей фамилий добавку «де Ришбур» — по названию одного из поместий, которым некогда управлял; «Сен-Жюст де Ришбур» — это звучало совсем по-дворянски и выделяло господина Сен-Жюста из всей деревенской мелкоты, возвышая его над разными другими Сен-Жюстами, близкими и дальними родственниками, которых было достаточно в Пикардии. Антуан в годы юности также щеголял этой аристократической фамилией — Сен-Жюст де Ришбур. А отца он запомнил особенно хорошо в последний год жизни в Блеранкуре. Как был счастлив этот степенный, молчаливый, никогда не улыбавшийся человек, что имел наконец свой угол! Он любил копаться в своем огороде, бездумно бродить по своему саду или же дремать с книгой в руках на скамейке у ручейка, протекавшего по границе его владений…
Где это все?.. Нет ни отца, ни огорода, ни скамейки, дом скособочился, а сад так зарос, что превратился в дебри…
Встреча получилась менее сердечной, чем можно было ждать; виной тому оказался он сам. Нет, разумеется, было все, что положено: и слезы, и объятия, и поцелуи; сестра Луиза, случайно оказавшаяся у матери, едва не молилась на своего великого брата, да и сама гражданка Сен-Жюст не отставала от нее. Но… Как объяснить противостояние, вдруг возникшее в нем, едва он увидел мать?..
Оставшись с ней наедине, Антуан тихо спросил:
— Ты можешь быть со мной абсолютно откровенной?
