удерживали граждан, стремившихся пролезть в каждую щель, взобраться на забор или на дерево, чтобы лучше видеть и слышать: еще бы! увидеть такое доводилось нечасто!..
Бонапарт неспешно гарцевал вдоль застывших рядов. Вдруг он обратил внимание на человека, пытающегося прорваться к нему и делающего руками какие-то знаки. Он сразу узнал его и, узнав, почувствовал злобную радость. То был некий Ботто, любимый секретарь директора Барраса, посланный разузнать, что же происходит; почтенный директор волновался, он не мог понять, почему его не зовут, почему никто ничего не сообщает, и как обстоит дело с его президентской должностью?
Бонапарт направил коня прямо на тщедушную фигурку посланца и чуть не сбил его с ног. Тот, прислонясь к забору, умоляюще поднял руки:
— Гражданин генерал!
— Что нужно?
— Директор Баррас хотел бы узнать…
Бонапарт не стал слушать дальше. Громким голосом, так, чтобы его слышали все, он возвестил:
— Отправляйтесь же немедленно к своим хозяевам и скажите им, скажите от моего имени: «Презренные демагоги! Что вы сделали с Францией, которую я вам оставил в таком блестящем состоянии? Я вам оставил мир и нашел войну. Я вам оставил победы и нашел поражения. Я вам оставил миллионы из Италии и нашел нищету и хищнические законы. Что вы сделали со ста тысячами французов, которых я знал, моими товарищами по славе? Они мертвы!»…
…Он вещал и вещал, словно Цицерон на римском форуме, он гордо становился в позу поборника справедливости, словно забыв о многотысячной армии, оставленной им умирать в Египте, о разоренных и разграбленных городах Италии и об этом постыдном договоре, который он заключил с реакцией, чтобы добить все революционные завоевания прошлых лет. Нет, он не думал сейчас об этом, всего этого словно и не было, был только он, один он, великий и непонятый на искрящемся пьедестале своей будущей невообразимой славы…
Зрители молчали, словно завороженные.
И вдруг он услышал за спиной тихие размеренные аплодисменты. Он оглянулся. За ним, тоже верхом, следовали его компаньоны по заговору, Сиейс и Роже-Дюко. Аплодировал, конечно, Сиейс.
— Браво, генерал, — тихо сказал Сиейс. — Но не слишком ли вы увлеклись?
А про себя подумал: «Да, шпага моя может оказаться длиннее, чем мне бы хотелось. С ним нужно держать ухо востро».
Бонапарт уловил издевку. Но не обратил на нее ни малейшего внимания. Он видел: день заканчивается блестяще. Только что стало известно, что Гойе и Мулен почти без сопротивления подали в отставку.
Не сопротивлялся и Баррас, наконец-то понявший, что его, признанного хитреца, обошел еще больший хитрец. Таким образом, главное вроде бы уже позади. Завтра будет несравненно легче: остались пустые формальности.
Если бы он знал сейчас, что ему предстояло пережить завтра!..
16
Ровно в полдень 19 брюмера трое руководителей заговора прибыли в Сен-Клу и расположились со всеми удобствами в нижнем этаже замка. Рядом, в Оранжерее, заседал Совет пятисот. Старейшины собрались во втором этаже, в зале Марса. Они должны были проштамповать декрет о Консульской комиссии, но до сих пор почему-то этого еще не сделали.
— Странно, — сказал наконец Сиейс, — пора бы уже.
— Надо послать курьера, — откликнулся Роже-Дюко.
— Посылал. Но ничего утешительного он не сообщил. Оказывается, вместо того чтобы заниматься порученным делом, в Совете пятисот взялись присягать конституции III года.
— Конституции третьего года? Но ведь это абсурд!
— Хуже. Это признание незаконности наших акций.
— Надо отправить нового курьера.
Бонапарт нетерпеливо вскочил с кресла.
— К черту курьера. Пойду сам. Сейчас я призову их к порядку.
— Послушайте, генерал, — заметил Сиейс, — уж коль скоро вы решили действовать, начинайте с Совета старейшин, они более сговорчивы. И возьмите с собой охрану.
— К черту охрану.
Быстрым, уверенным шагом поднялся он на второй этаж. Он все еще помнил, как легко одержал победу вчера. Ему казалось: достаточно появиться на трибуне и произнести две-три энергичные фразы, и они спасуют.
Но получилось иначе.
Когда он оказался на трибуне и глянул вокруг, его охватил трепет: он видел повсюду чужие, враждебные глаза. И хотя эти люди еще молчали, но молчание было настороженным, недобрым.
Он начал говорить и сразу же почувствовал, что зря понадеялся на свою способность к импровизации. Легко импровизировать, когда тебя окружает дружелюбие, а тут… Он сразу же сбился и стал мямлить. Он не мог ясно и сильно выразить свою мысль. Вместо того чтобы быть короткой, его речь стала затягиваться и терять остроту. Он что-то плел о заговоре, угрожавшем свободе, о своей преданности Республике и революции, о том, что не собирается стать Цезарем или Кромвелем…
Вот тут-то и начался шум.
— Ишь ты, Цезарь! Видали мы таких!
— Кончай быстрее! Говори ясно, чего хочешь!
— О каком заговоре ты болтаешь?
— Назови имена! — кричали в первом ряду. И тут же стал вторить весь зал: — Имена! Назови имена!..
Его вдруг сковал ужас. Он вспомнил, что вот так же «Назови имена!» — кричали Робеспьеру после его неудачной речи 8 термидора… И это стало началом конца Неподкупного…
Он еще пытался барахтаться. Он назвал имена Барраса, Гойе и Мулена.
В ответ раздался дружный хохот.
И тогда, под крики и ругань, он спустился с трибуны. Спустился и выбежал из зала.
— Ну что? — спросил Сиейс. И тут же понял, что можно было не спрашивать.
Бонапарт был бледен до синевы. Его руки тряслись. Но поражения своего он признать не хотел.
— Я пойду в Совет пятисот. Я прижму этих мятежников к ногтю…
— Там будет хуже, много хуже, — сказал Сиейс.
Бонапарт криво усмехнулся.
— А может, вы сами сходите к ним?
— Это не моя забота, — пожал плечами Сиейс. — Я человек сугубо штатский.
— Как видно, братец, пора тебе складывать свои полномочия, — сказал грубый Ожеро, втайне ненавидевший Бонапарта.
— Сиди смирно, — огрызнулся тот. — Снявши голову, по волосам не плачут.
— О чьей голове ты толкуешь? — ехидно спросил Ожеро.
Бонапарт ему не ответил. Он решил действовать закусив удила. Наперекор страху. Наперекор всему. Ибо очевидно: сейчас решается его судьба.
17
Совет пятисот почти на треть состоял из бывших якобинцев. И то, что председателем Совета все еще оставался Люсьен Бонапарт, мало чему помогло: никакой председатель не мог обуздать мятежное собрание.
За время, прошедшее со вчерашнего дня, депутаты опомнились. Они поняли, что за всеми пышными фразами скрывался обман — их попросту пытались одурачить. Но они ведь не стадо баранов. Они не станут подыгрывать этому корсиканцу. Ну нет, шалишь, давай полный назад. Конечно, Директория не сладость. Но уж лучше Директория, чем самовластный тиран.
И тут вскочил депутат Арена.
— Граждане, я предлагаю провести присягу конституции…
Это был ход, и все сразу так и поняли, наградив выступавшего аплодисментами.
