— Вполне ли вы уверены в том, что утверждаете? — спросил оратора председательствующий Мунье.
— Да, безусловно!
— Да, да! — закричали женщины, стоявшие у барьера, их поддержали несколько граждан с галерей.
— Если так, назовите имя! — строго сказал Мунье.
Майяр запнулся.
Вдруг среди общей суматохи поднялся худощавый депутат в белом парике и вместо Майяра ответил председателю:
— Имя, конечно, может быть названо, но как бы вам после не пожалеть об этом!
— Почему, господин Робеспьер?
— По той простой причине, что сейчас этот случай расследует специальная комиссия во главе с депутатом Грегуаром…
Мгновенно воцарилось молчание.
По узким губам Робеспьера скользнула улыбка.
— Я предлагаю, — заметил он, — больше не прерывать оратора…
Лисья физиономия Мунье словно еще более заострилась…
…Я слушал речь Майяра, и мне чудилось, будто Марат присутствует среди нас и вселяет во всех нас уверенность и силу оставаться непреклонными перед этой разношерстной публикой, этими слугами государства и закона, большинство которых были глубоко чужды нам. И быть может, именно поэтому где-то в душе моей вспыхнуло сомнение: то ли говорит оратор, что нужно? Не размельчил ли он главную задачу? Разве все дело в провокаторах и лейб-гвардейцах? И разве одними разговорами чего-нибудь добьешься? Ведь Марат-то надеялся совсем на другое! Быть может, как раз сейчас следовало сделать это и, используя нашу силу и внезапность удара, отделить предателей от достойных?..
Мысль эта мелькнула на мгновение, как тень воспоминаний о Марате.
Оратор кончал. Он предложил создать смешанную комиссию из женщин и депутатов с председателем Собрания во главе и направить ее к королю.
Мунье согласился.
Майяр сжал мне руку:
— Буглен, вы пойдете с ними и проследите, чтобы все шло честно. Я вынужден остаться здесь, ибо боюсь, как бы наши женщины, которые продолжают сюда проникать, не причинили бы ненароком худого кое-кому из господ депутатов…
Еще в зале заседаний мне казалось, что за мной настойчиво наблюдают. Теперь, на улице, я сразу узнал эти глаза: они принадлежали моему соседу по дилижансу господину Достье! Да, несомненно, это был он, депутат от Беарна, так поразивший меня на пути из Бордо своей эрудицией. Сейчас он находился в числе депутатов, сопровождавших председателя.
Достье понял, что его узнали, и подошел.
— Какой сюрприз, дитя мое, увидеть вас здесь и при таких обстоятельствах!..
Слова «дитя мое», сказанные столь невпопад, сильно покоробили меня. Депутат, казалось, этого не заметил. Он взял меня под руку; голос его был полон теплоты и сочувствия, почти ласки, хотя все дальнейшее он произнес очень тихо:
— Ради бога, объясните мне, что значит сей сон? Почему вы с этим сбродом и даже чуть ли не во главе его? Кто мог втравить вас в такое? Значит, медицину побоку?
Да отдаете ли вы себе отчет в том, соучастником чего стали?..
В первый момент я опешил и даже почувствовал, как краска заливает лицо. Мне стало мучительно неловко. Что мог ответить я этому господину?.. Что знал я сам?..
Мое достоинство спас один на первый взгляд весьма незначительный нюанс: я заметил, что Достье говорил шепотом, а следовательно, боялся! И это сейчас же придало мне смелости. Сам удивляясь себе, я громко ответил:
— Осторожнее, сударь! По-моему, это вы не вполне отдаете себе отчет в происходящем! Сейчас перед всеми общая цель — спасти революцию, и каждый должен приложить все усилия во имя этой цели!..
Беарнский депутат отшатнулся, словно от прокаженного…
Мы шли по мокрой мостовой, окруженные надежным эскортом. Наша армия провожала нас до самого дворца. Невзирая на протесты Мунье, тысячи женщин и мужчин хотели убедиться, что пришли сюда по размытым дорогам, голодные и холодные, поливаемые дождем и осыпаемые проклятиями, вовсе не для того, чтобы остаться в дураках: они желали не только видеть, но и участвовать, не только надеяться, но и твердо знать.
Но не успели мы подойти к решетке Двора министров, как в наши ряды врезались конные гвардейцы… И что же?..
О, француженки, мои соотечественницы, кто лучше вас понимает и знает мужские сердца?.. Нежными речами не в меньшей мере, чем трогательными рассказами о своих бедствиях, молоденькие работницы сумели растопить лед лейб-гвардейских душ. Женщины заставляли солдат прятать сабли в ножны, опускать ружья, отбирали у них патроны, расстраивали их ряды. Особенно красноречива и деятельна была прекрасная Теруань де Мерикур — она открыла нашей делегации беспрепятственный проход во дворец. Я знаю, впоследствии некие борзописцы заявляли, будто она раздавала солдатам деньги… Какой несусветный вздор!.. Да будет известно потомкам, что золотыми монетами, которые Теруань так щедро бросала в этот день, были ее гордый взгляд, ее осанка богини, ее искренность и горячность — плоды неиссякаемого сердечного пыла!..
Наши провожатые отстали и заполнили нижние галереи дворца. Мы же по широкой лестнице, вдоль которой стояли две шеренги швейцарцев, поднялись к приемным покоям. Было решено, что к королю войдут депутаты, возглавляемые Мунье, и пять наших женщин, от которых выступит расторопная Пьеретта Шабри.
Ждать нам пришлось довольно долго. Вдруг дверь из приемной отворилась и появились наши, довольные, ликующие. Они кричали:
— Да здравствует король! Завтра у нас будет хлеб!..
Сдержать поток оказалось невозможным ни нам, ни швейцарцам. Снизу хлынула толпа и затопила лестницу.
— Ну что же? Не тяните, рассказывайте подробнее!..
— Вы видели короля?..
— Чего вы добились? Что нам обещано?.. Женщины едва успевали отвечать.
— Король нам обещал все, чего мы просили!
— А доказательства?..
О, доказательства, разумеется, были… Когда они вошли в приемную, то онемели от изумления. В зале было светло, как в солнечный день, кругом прохаживались блестящие царедворцы, король же сидел в высоком кресле. Он поманил Пьеретту и спросил, что нужно женщинам. Но смелая девушка на этот раз так взволновалась, что не только не могла вымолвить слова, но почувствовала себя дурно. Король тут же поднялся, обнял Пьеретту за талию и, вынув из кармана флакон с эссенцией, дал ей понюхать; когда же бедняжка пришла в себя, Людовик при казал, чтобы ей поднесли кубок вина, и поцеловал ее…
— Да, да, — лепетала Пьеретта, — его величество нашел меня хорошенькой и сказал, что я стою поцелуя!
Видимо, этот факт казался бедной девушке самой важной частью их миссии и самым убедительным доказательством успеха.
Но толпа на лестнице судила иначе.
На какой-то миг воцарилось гнетущее молчание.
Первой опомнилась Рена Одю. Она подбежала к Пьеретте и грубо схватила ее за локоть.
