опустилась мне на плечо.
— Ну как, сударь мой, вошли в курс дела?..
— Жюль!..
Я бросился в объятия Мейе. Все накопившееся за день вдруг прорвалось. Грудь мою сотрясали рыдания, из глаз хлынули потоки слез… Мой друг успокаивал меня, точно ребенка. Его голос был нежен, как голос матери.
— Плачь, плачь, мой милый, не надо стыдиться этих слез. Ведь вместе с ними уходят в прошлое твои иллюзии, твоя прекраснодушная вера в объективность добра. Теперь ты наш. О, как был прав учитель, подвигнув тебя на этот эксперимент!..
Мы шли обнявшись, точно братья, и, оживленно беседуя, незаметно приблизились к дворцу. Стало совсем темно. Кое-где разожгли костры. Мне бросилась в глаза группа оборванных людей, жаривших убитую лошадь, в то время как кругом собиралась толпа, готовая принять участие в пиршестве… Мурашки пробежали у меня по спине. И тут же впервые вспомнилось, что сам я с утра не имел маковой росинки во рту…
Когда мы вошли в Собрание, я не поверил своим глазам: большинство депутатских мест было занято «гостями» из Парижа, которые оживленно разговаривали и, казалось, были готовы к тому, чтобы совсем вытеснить законодателей. Даже на председательском месте спокойно восседала какая-то матрона из рыбных рядов!..
Майяр поднялся нам навстречу. Вид у него был усталый и далеко не столь самоуверенный, как несколько часов назад. Кивнув Мейе, он пристально посмотрел на меня:
— Ну что, Буглен, разве я не был прав? Вы видите, даже мое присутствие не помогло. Теперь здесь новые депутаты!..
Мейе рассмеялся:
— А может, это и не так уж плохо? Они-то, пожалуй, лучше знают подлинные нужды народа. И не кажется ли вам, что теперь мысль Марата более близка к своему осуществлению?..
Майяр оставался мрачным.
— Полно шутить, артист. Сейчас не до зубоскальства. Ну, говорите, Буглен, говорите! Чем увенчалась ваша миссия?..
Узнав все, Майяр поспешно схватил королевскую бумагу.
— Нужно немедленно сообщить им об этом. И прибавить, что король изъявил желание отправиться вместе с ними в Париж!..
— Но этого не было!
— Неважно, будет. Теперь главное — успокоить их.
Когда Майяр объявил с трибуны о результатах наших переговоров, со всех сторон раздались ликующие возгласы!
— Мы победили!
— У нас будет хлеб!
— Король добр и великодушен, он с нами!..
Восторг был столь сильным, новость Майяра так всех захватила, что никто не заметил, как в дверях появились новые лица. Но тут голос необыкновенной силы разом покрыл весь шум и овладел вниманием людей, присутствующих в зале:
— Что здесь происходит? Кто это потерял уважение к сим священным стенам настолько, что осмелился диктовать свою волю высокому Собранию?..
На мгновение все смолкло. Раздался одинокий выкрик:
— Граф Мирабо!..
Да, это был он, высокий и грузный, с обнаженной шпагой под мышкой. Рядом с ним переминались с ноги на ногу Мунье и другие члены официальной делегации.
Воспользовавшись секундой затишья, Мунье воскликнул:
— Господа! Вы можете ликовать! Король удовлетворил ваши требования!
— Знаем, знаем! — понеслось со всех сторон.
— Знаете, да не все! Его величество утвердил Декларацию прав и первые статьи нашей будущей конституции!
Новые рукоплескания и крики радости. Но тут Мунье вдруг заметил нечто, разом испортившее ему настроение: председательское кресло по-прежнему занимала рыночная торговка! Он в нерешительности сказал Мирабо:
— Вы видите, какая наглость!
— А вы ожидали иного?
— Но что же делать?
— У вас нет штыков, чтобы разогнать их, поэтому лучше всего — постарайтесь их накормить!..
Мунье довольно галантно обратился к толстухе, восседавшей на его «троне»:
— Мадам, не будете ли вы так любезны освободить мне мое место?
На это пышнотелая дама рынка ответила не менее учтиво:
— А вы, сударь, не будете ли так любезны приказать, чтобы ваши холуи выдали нам жратву? Или же вы хотите, чтобы мы, сидя у вас в гостях, подохли с голоду?
— Ну, что я вам говорил? — залился жирным смехом Мирабо.
Председатель подозвал приставов и сказал им несколько слов, после чего те стремглав кинулись из зала. И тут оказалось, что этот маленький человек с лисьей физиономией обладает гораздо большим влиянием на версальский муниципалитет, нежели атлет Лекуантр с его решительными манерами и полковничьими эполетами. Прошло немного времени, и появились тачки, корзины, подносы, на которых запыхавшиеся булочники и колбасники тащили произведения своего искусства в таком изобилии, что можно было накормить целую армию!
«Гости» присмирели, но вскоре, опомнившись, пустили все это по рядам. Неизвестно откуда появились бутылки и кружки…
И тут снова загремели аплодисменты. Все кричали:
— Да здравствует наш добрый король!
— Да здравствует Учредительное собрание!
— Слава нашему Мирабо! Торжествующий Мунье поклонился и с достоинством занял освободившееся кресло. Мирабо же потряхивая львиной гривой и с циничной ухмылкой наблюдал, как голодные рты разрывали хлеб и вгрызались в жесткие колбасы.
Водворился порядок и покой, слышно было лишь чавканье да плеск вина. Трапезе были рады и проголодавшиеся депутаты. Только один из них плотно сжал тонкие губы сложил руки на груди и низко опустил голову. Я узнал его: это был Робеспьер. И тут я вспомнил о тысячах людей, скитавшихся там, на улицах, в поисках пристанищ и куска хлеба; и я вспомнил голодные лица в отблеска багрового пламени костра, на котором жарилась лошадь. Мне стало больно и стыдно. Очевидно, Майяр и Мейе думали о том же; во всяком случае, когда один из молодцов подбежал к нам со своею корзиной, мы, как по команде отвернулись и не притронулись к дарам Мунье…
Майяр пробормотал, ни к кому не обращаясь:
— Они предельно использовали момент… Царь-голод еще раз протянул им руку помощи…
— Этого и опасался Марат, — тихо добавил Жюль.
Часы на галерее пробили двенадцать. Почти одновременно с последним ударом раздался четкий военный шаг и в зал вошел генерал в мокрой накидке, сопровождаемый свитой. Это был Лафайет. Слегка поклонившись Собранию, он направился прямо к председательскому бюро.
Мунье встал. Лафайет по-военному отдал честь.
— Зачем вы прибыли, генерал?
— Чтобы охранять вас и обеспечить порядок в Версале.
— Кто вам сказал, что мы нуждаемся в охране?
— А разве нет? — с улыбкой произнес Лафайет и указал на трибуны.
