— Неужели же вы не понимаете, что упущена единственная возможность завершить революцию? Вы проморгали ее и скоро поймете это сами. Трепещите, несчастные: вы не уничтожили их сегодня, они уничтожат всех вас и многих других завтра!..
Мы с Мейе переглянулись; я вспомнил слова своего друга, сказанные три недели назад…
— Но, мой милый Марат, — воскликнул Камилл, — мы не хотим провокаций!
Марат снова попытался сесть.
— Вы попали в точку… Именно: вас спровоцируют… Вернее, уже спровоцировали… Какой будет ваша петиция — безразлично; потребует она республику или Орлеанского в качестве регента — все равно. Ее используют, чтобы пролить кровь… Потоки крови…
Он простер вперед руки. Его лицо исказила гримаса боли.
— Так вот почему мне все время мерещится кровь… Я вижу ее… Вот она… Она прольется… И уже ничто не в силах предотвратить это… Это будет кровь сотен, а то и тысяч людей… Это будет…
Что-то заклокотало у него в горле, он упал, и веки его сомкнулись.
Мы стояли, пораженные громом…
О Кассандра — Марат! В этот вечер ты высказал одно из самых замечательных пророчеств своих.
И оно сбылось.
Сбылось, как сбывались все твои предсказания.
Сбылось день спустя.
Глава 16
Утром 16 июля мы прибыли на Марсово поле.
Народ уже ждал.
Люди, вставшие чуть свет, пренебрегли всеми делами, чтобы прийти сюда и прослушать петицию.
Ждали комиссаров Якобинского клуба.
Вот они появились.
Впереди шествовал Дантон.
Мрачный, но спокойный, поднялся он на алтарь Отечества. Его фигура атлета резко выделялась на фоне неба. Он простер руку, в которой был сжат текст петиции.
Толпа восторженно кричала.
Трибун начал читать. Каждое слово звучало отчетливо и веско. Голос Дантона неудержимым вихрем пронесся над полем. И этот вихрь словно захлестнул голоса трех других, читавших от трех углов алтаря.
«Нижеподписавшиеся французы, члены державного народа, исходя из того, что по вопросам, с которыми связано общественное благо, народ имеет право выражать свои желания…»
Все затаив дыхание слушали.
Это была величественная, строгая картина.
Но вот оратор подошел к решающим словам:
«…требуют формально и категорически, чтобы Национальное собрание именем нации приняло отречение, заявленное Людовиком XVI 21 июня, и озаботилось заместить его всеми конституционными средствам и…»
Как только эти слова были произнесены, начался шум.
Сначала тихий, он все нарастал, превращался в гул, в громкий вопль и, наконец, стал заглушать голос громовержца…
Дальше читать было невозможно.
Дантон сник. Он растерянно озирался по сторонам.
— А ведь, действительно, он не подходит для роли диктатора, — шепнул мне Мейе.
Люди поняли двойную игру авторов петиции.
Отовсюду раздавались возмущенные крики протеста.
Номер орлеанистов не прошел.
На Дантона никто не обращал больше ни малейшего внимания, и он молча спустился с алтаря. Следом за ним удалились и остальные комиссары.
Марсово поле опустело.
Я возвращался домой в довольно скверном настроении.
Вчерашние слова Марата не давали мне покоя. Сегодняшний спектакль усугублял их тревожный смысл. Я не мог представить себе, чтобы Дантон полез в орлеанистскую интригу; что он — не понимал сути дела? Или действовал как простой статист? Все это казалось невероятным, по крайней мере, странным…
С этими мыслями я открыл дверь своей квартиры и увидел улыбающуюся физиономию мадам Розье.
— А вас тут ожидают… И довольно давно. — Она поклонилась кому-то и исчезла.
Я вошел в комнату и обмер: передо мной был отец.
Движимый первым чувством, я бросился к нему на шею.
Он отстранил меня. Во взгляде его мелькнула какая-то брезгливая улыбка.
По обыкновению, он был щегольски одет и источал тончайшие ароматы столичной парфюмерии. Демонстративно оглядев мою конуру, которую без меня успел конечно придирчиво рассмотреть, отец процедил сквозь зубы:
— Так вот они, роскошные апартаменты, которые обходятся столь дорого вашим близким…
Я почувствовал, как краска залила мои щеки. Я ничего не ответил, и молчание продолжалось довольно долго. Отец почувствовал себя вынужденным нарушить его.
— Вы можете ничего не объяснять. Я знаю все до мельчайших подробностей, и знаю очень давно. После письма уважаемого господина Достье мои люди внимательно следили за вами…
Я не выдержал:
— Значит, вы шпионили за мной?
— Можете называть это так… Я, впрочем, не знаю, хуже ли это, чем прямой обман и вымогательства, к которым вы столь щедро прибегали…
На это мне нечего было возразить. Я заметил про себя, что отец называет меня на «вы». Это был плохой признак…
— Итак, — продолжал он, — не будем тратить времени на выслушивание ваших оправданий…
— А я и не собираюсь оправдываться.
— Тем хуже: значит, вы совсем закоснели. И, однако, прежде чем мы с вами расстанемся, я выскажусь до конца — в этом я вижу свой долг…
…Я почти не слушал его длинный обвинительный акт, помню только общее впечатление: он был тщательно продуман и составлен. Отец не упустил ни одной из моих «вин» и каждую рассматривал обстоятельно и со знанием дела. Это была пытка, но прекратить ее я не мог. Я хорошо знал отца и понимал, что он не успокоится, пока не выложит мне все.
Но вот металлический оттенок в его голосе стал гаснуть. Я насторожился.
— Не думайте, будто я каменный столб и ничего не желаю понимать. Я ведь тоже был молодым и тоже безумствовал, хотя и в совершенно иной сфере. Я тоже умел мотать деньги и под разными предлогами тянул их из родителей — это в своем роде неизбежное состояние, болезнь роста, длящаяся, пока не перебесишься, пока не станешь зрелым человеком и не поймешь окончательно, что к чему и где твое место…
Ого! Уж не примирением ли запахло? Но, к прискорбию, я знал, что будет сказано дальше…
— Учитывая все это, мы с вашей матушкой готовы были бы забыть прежнее, забыть окончательно и бесповоротно, — одним словом, полностью простить вас, но при одном условии…
