спорить: почему они такие разные, почему на некоторых столько ошибок, на одних так прыгает шрифт, а на других он и вовсе стерт? И никому не придет в голову совсем простая разгадка: ведь временами, и довольно часто, газету делал всего один человек, бывший и автором, и редактором, и типографом, и издателем, человек гонимый, преследуемый по пятам, скрывающийся на чердаках и в подвалах и все же регулярно дающий читателям очередной номер в назначенный день!
— Чудо! — воскликнете вы.
Но каких чудес не делала революция?..
Вот как изложил Марат свой символ веры в номере от 23 сентября:
«…Истина и справедливость — единственное, чему я поклоняюсь на земле. Я различаю людей исключительно до их личным качествам; я преклоняюсь перед талантами, почитаю мудрость, ценю добродетель; но в то же время я усматриваю в почестях, оказываемых великим мира сего, лишь плоды преступления или игру счастливого случая. Я всегда презирал кумиров удачи и никогда не стану льстить идолам власти. Какими бы титулами ни был изукрашен какой-нибудь вельможа, он, будучи лишен заслуг, мало что значит в моих глазах; и до тех пор, пока он будет лишен добродетели, он в моих глазах всегда будет достоин лишь презрения…»
Но особенно поразили меня следующие слова в том же номере:
«…Я буду беспощадно выступать против мошенников, разоблачать лицемеров и изобличать изменников; я буду стремиться удалить от общественных дел людей алчных, только прикидывающихся их ревнителями, а также людей подлых и непригодных, неспособных служить отечеству, а также людей подозрительных, которым оно не должно доверять. Какой бы строгостью ни отличалось мое перо, оно будет опасно лишь для одних пороков…»
Такими словами в то время еще не рисковал говорить ни один писатель или оратор.
Да, сила этой газеты заключалась прежде всего в неустанном стремлении редактора и автора открыть глаза людям. И не потому ли Марат называл себя «оком народным»?..
Понял я все это, конечно, далеко не сразу. Но вот что помню отчетливо: проникновенный тон газеты, ее глубокая искренность, ее удивительная страстность захватили меня с первых же страниц…
Меня очень интересовало, как доктор Марат стал журналистом.
Мейе старался удовлетворить мое любопытство.
Он хорошо знал Марата, многое слышав из его уст, а кое-что видел и собственными глазами.
Оказалось, Марат давно уже писал на политические темы, даже в годы, когда увлекался медициной и физикой. Он, между прочим, предложил свой проект Декларации прав человека и гражданина. В первые дни революции бывший медик был избран членом комитета дистрикта Карм. Он предложил предоставить ему типографию, дабы он мог как писатель и публицист бороться за дело свободы. Комитет уклонился от этого. И тогда неутомимый Марат решил собственными силами осуществить задуманное. Он снял типографию, соблазнил материальными выгодами книгопродавца г. Дюфура и приступил к выпуску газеты. Первые пять номеров были проникнуты «благоразумием»: журналист еще не потерял надежды на Учредительное собрание. Но начиная с шестого…
Я давно хотел прервать Мейе и тут не выдержал:
— Но все, о чем ты говоришь, это не ответ на мой вопрос, или, во всяком случае, ответ формальный. Меня интересует другое. Объясни, почему врач и ученый, казалось бы целиком погруженный в науку, вдруг порывает со своим призванием и уходит в политику?
— Да только потому, что видит стезю, на которой может полнее себя раскрыть. Марат всегда считал своей главной задачей облегчение участи людей и эту задачу он лучше всего смог разрешить как публицист и политический деятель!
— Не понимаю.
— А что, собственно, здесь понимать? Разоблачая интриганов и врагов революции, не делает ли он больше, чем любой физик или хирург? И не в правде ли главное, без чего невозможно счастье людей? Впрочем, я уже не в первый раз говорю с тобой об этом…
В то время я не знал еще очень многого, и слова Жюля мне ничего не объяснили. Правда… Но какая же это правда? Разве в том состоит правда, чтобы сеять всеобщее недоверие и стравливать бедняка с богачом?..
Да, начав читать «Друга народа», я почувствовал себя на первых порах сбитым с толку.
Как же понимать все это? Журналист словно не видит, что наша революция закончена. Он постоянно толкует о каких-то заговорах двора, а сам проповедует смуты! И что самое главное, он апеллирует не к депутатам Ассамблеи, не к государственным мужам, прославленным добродетелью, а к простому народу, к бедноте, призывая ее к неповиновению и бунту!..
Что мог знать я тогда, сынок обеспеченных родителей, привыкший к безбедной жизни и вполне уверенный, что к утреннему кофе у меня ежедневно будет бриошь!
А ведь большая часть парижан осенью 1789 года этой бриоши не имела. И не только бриоши.
Постепенно, не без помощи моего друга, я начал обращать внимание на то, к чему раньше не присматривался. И увидел, что Париж вовсе не так благополучен, как мне показалось на первых порах.
Отправляясь рано утром в Отель-Дьё или на лекции в Хирургическую школу, я каждый раз замечал какие-то скопления людей в одних и тех же местах. Эти места были булочными.
Длинные очереди к ним не иссякали долгими часами. Продавец отпускал хлеб через узкое окошко, счастливец, получивший булку, быстро, пока не вырвали из рук, заворачивал ее и еще быстрее бежал домой.
Иногда, простояв целый день, ремесленник возвращался с пустыми руками; но если даже он и приносил четырехфунтовый хлеб, то хлеб этот обходился ему в 3 ливра 12 су, из которых 12 су — цена хлеба, а 3 ливра — стоимость потерянного трудового дня!
Все это мне усердно растолковывал Мейе. Он объяснял:
— Вот почему в конце сентября опустели мастерские!..
В бесконечной очереди люди думали о многом. Но всех сверлила одна и та же мысль: если нынче ночью у булочника не будет муки, то завтра они не получат хлеба!
Муки не хватало все чаще.
Но почему?
Однажды неподалеку от центрального рынка Жюль увидел такую картину.
Толпа остановила пять возов, нагруженных большими мешками. Толстый человек, сопровождавший кладь, заявил, что в мешках соль, которую нужно вывезти из столицы. Вдруг молодая девушка подскочила к одному из возов и проткнула мешок острой палкой.
Из отверстия хлынула мука.
Осыпаемый проклятиями, толстый человек беспомощно замахал руками и, смятый, исчез в толпе. Подводы доставили на рынок, и муку быстро роздали людям.
Вряд ли это был единичный случай.
Кругом говорили: мука есть, но предназначена она совсем не тому, кто испытывает в ней острую нужду!
Мейе утверждал:
— Марат прав. Повесили бы нескольких спекулянтов у дверей булочных, и, глядишь, дело сдвинулось бы с мертвой точки.
Я возмущался. Я не понимал, как можно быть таким жестоким: повесить каких-то несчастных. Да и что от этого изменится?..
Жюль упал в кресло и хлопнул себя по колену. Он долго хохотал.
— Эх, простота… Святая невинность! Ну да ладно. По видимому, однообразные занятия слишком сужают кругозор. Хватит твоей хирургии и пустой болтовни. Сегодня вечером я свожу вас, сударь мой, в одно местечко, и, быть может, вы кое-что наконец поймете. Мой взгляд выразил недоумение.
— Мы пойдем на сходку дистрикта. И тогда ты почувствуешь, что жить у славных Кордельеров — это большая честь, но честь, которая обязывает…
Дистрикт… В 1789 году слово это значило многое.
