Приер продолжал. Некоторые фразы просто поражали меня.
— «Но, братья и друзья, это еще не все наши опасности, они гнездятся и в нашей среде… Да, контрреволюция проникла в правительство, в Национальный Конвент. Вот куда должен быть нанесен удар! Вперед же, республиканцы, восстанем, арестуем всех врагов нашей революции и всех подозрительных лиц! Безжалостно уничтожим заговорщиков, если не хотим, чтобы они уничтожили нас!..»
Я не мог прийти в себя от изумления. Это было безрассудно! Открытый призыв к восстанию против Конвента!..
Я смотрел на Марата. Мне казалось, что он слушает без внимания. У него был утомленный вид. Опустив голову на руки, он уставился взглядом в одну точку.
Приер закончил чтение.
— Друзья, одобряете ли вы этот циркуляр?
Раздались крики «Да!» — и новая волна рукоплесканий.
Приер наклонился к столу, за которым сидел Марат.
— Подпиши, председатель, а потом и мы приложим свои руки.
Марат обмакнул перо в чернила и минуту помедлил. Он обратился к Дюбюиссону:
— Послушай, но ведь изменник бежал к Кобургу! Наш призыв от 3 апреля несколько устарел!
— Чепуха. Не следует терять народный энтузиазм. К тому же слух о бегстве Дюмурье не проверен.
— И то правда.
Марат подписал. Затем поставили подписи Дюбюиссон, Приер и еще двое, мне не известных. Вскоре после этого Марат поднялся:
— Братья, вы мне простите, но неотложные дела призывают меня покинуть вас. Не будем прерывать заседания. Дюбюиссон займет мое кресло.
Когда мы, сопровождаемые верным Роше, очутились на улице, он сказал:
— Ей-богу, нет сил. А впереди еще столько работы — завтра важное заседание…
Некоторое время мы шли молча. Затем я сказал:
— Учитель, зачем вы подписали? Ведь циркуляр ваш бьет мимо цели, поскольку Дюмурье бежал, а в руках ваших врагов эта бумажка может превратиться в отравленное оружие!
Марат пожал плечами:
— Бежал Дюмурье, не бежал Дюмурье, какое, в сущности, это может иметь значение? Теперь Дюмурье — политический труп. Важно, что он дает нам возможность еще раз лягнуть государственных людей и сказать о их подлости народу. И это нельзя не использовать. А об опасностях, мне грозящих, ты не печалься: я пережил их так много, что теперь, право же, меня ничто не пугает. Но оставим это. Где ты намерен ночевать?
Я рассказал ему о неудачном посещении моей старой квартиры.
— Ночуешь у меня, — резюмировал Марат.
Тут я задал вопрос, который весь вечер вертелся на языке:
— Учитель, вы ничего не знаете о Мейе?
Марат долго молчал, и я почувствовал, как дрожь охватывает меня. Я вдруг понял. Когда он начал говорить, мне все уже было ясно.
— Ты не увидишь больше Мейе. Его нет. Он пал смертью храбрых еще тогда, под Верденом. Он один из тех, кто спас родину и республику. Слава о нем и ему подобных не умрет никогда. Дай бог и нам такую же прекрасную участь.
Глава 22
Эту ночь я провел без сна и ушел очень рано, пока в доме, приютившем меня, все еще спали. Мне не хотелось видеть ни Марата, ни Симонну — я желал остаться наедине с моим горем; даже Луиза утром 6 апреля казалась далекой и чужой — разве могла она понять, чем был для меня Жюль Мейе?..
Я бродил по улицам, утренним и почти безлюдным, я отыскивал места, где мы когда-то гуляли с ним вместе, и думал о превратности судеб человеческих, о непонятности и случайности всего сущего… Почему он, а не я?.. Бедный Артист!.. Искренний, честный, талантливый… Первым протянувший мне руку помощи, когда я один, без друзей, без поддержки оказался в чужом огромном городе… Первым познакомивший меня с революцией, научивший доискиваться до сущности вещей… Я вспоминал, вспоминал все: его каморку с продавленной мебелью, наши горячие споры и первый номер «Друга народа», который получил из его рук… И еще: мой версальский поход, которым я был обязан ему, который открыл мне глаза и сблизил с Маратом…
О Жюль, мой друг дорогой!.. Неужели же это правда и я никогда не увижу тебя больше?..
Днем меня ожидал еще один удар.
Отправившись на квартиру Гослена, я узнал от консьержки, что славного архивариуса тоже нет в живых: утром 10 августа он оказался среди тех, кто защищал опустевший Тюильрийский дворец, и погиб под пулями патриотов… Честный старик, рыцарь без страха и упрека!.. Он не верил в прочность монархии, он видел, во что превращается любимый им старый порядок, и все же до конца остался верным долгу, как он его понимал… Кто же теперь расскажет мне о прошлом, о истории этих домов, этих церквей и парков, которые знал в совершенстве только он один во всем Париже?..
Они ушли почти одновременно, один — сражаясь за новое, другой — защищая старое…
Это было слишком много для бедной головы моей, И я пошел к Луизе: куда еще теперь мне было идти? И она утешила меня. Нежной, любящей рукой коснулась она моей раны, и боль стала глуше. Весь вечер мы пробыли вместе, и, вероятно, именно в этот вечер я понял, что не могу жить без нее…
Так получается иногда: теряешь одно и находишь другое, и это другое неожиданно оказывается главным в жизни…
Следующие несколько дней прошли в суете.
Я остро почувствовал разницу между фронтом и тылом: там было все просто и понятно, ты отступал и наступал, тебе приносили раненых, и ты, если мог, ставил их на ноги, но в общем там за тебя думали другие, и поэтому заботиться было не о чем; здесь же обо всем приходилось думать самому. Прежде всего мне было необходимо искать работу — ведь не мог же я жить как птица небесная, тем более что пособие, полученное при демобилизации, быстро растаяло.
Я кинулся к Дезо. Но моего мэтра не оказалось в Париже — он инспектировал армейские лазареты. К счастью, меня еще ценили в медицинском мире как преданного делу хирурга, и великий Сабатье, к которому я имел дерзость обратиться за помощью, направил меня с письмом к Дешану, главному хирургу Дома милосердия. Профессор Дешан был очень славным человеком. Внешне он походил на плюшевого зверька, его маленькие глазки казались бусинами, но в них светились ум и доброта. Мы встречались с ним раньше неоднократно, и теперь он принял меня как родного. Я немедленно был зачислен на место, получил три дня отпуска и сверх всего бесплатную квартиру: Дешан распорядился, чтобы мне выдали комнату при госпитале.
Среди всех этих забот и треволнений я не мог уделить и часа, чтобы забежать на улицу Кордельеров. Но днем 12 апреля, выходя из кафе Манури, я нос к носу столкнулся с Фрероном.
Журналист удивился моему исчезновению. Я начал было объяснять, но он, меньше всего интересуясь моими делами, тут же перебил меня:
— Ты много теряешь, старина, что не появляешься в эти дни в Конвенте: такое увидишь не часто!
— Что именно?
— Бедлам, друг, бедлам, совершеннейший бедлам… Доходит до рукопашной. Секции взялись за дело ретиво, и депутации их чуть ли не каждый день являются к решетке с требованием обвинительного декрета против Бриссо, Гюаде, Лассурса и компании; таково действие нашего циркуляра от 5 апреля. Это, как ты
