буквально из кожи вон лезли, чтобы выразить герою свои умиление и любовь. Я один понимал, что «герой» интригует и готовит капкан свободе. Но мне хотелось увидеться с ним лично, чтобы посмотреть в его подлые глаза. Я нашел предлог и вместе с двумя патриотами отправился в особняк на улице Шантерен, где в честь генерала устроили пышный праздник. Ты не знаешь, что такое особняк на улице Шантерен? Это роскошное жилье нашего друга Тальма, который, к сожалению, очень сблизился с бриссотинцами. Так вот, мы ввалились к этим господам незваными гостями. Боже, какой поднялся переполох! Полуобнаженные нимфы, визжа, разбежались по углам. Верньо и компания чувствовали себя шокированными в высшей степени… Я обменялся всего несколькими фразами с Дюмурье, и он тотчас же опустил глаза… Что и следовало ожидать. С тех пор я уже не давал ему покоя. Я бил в набат непрерывно, вплоть до сего дня. Что толку? Все закончилось, как обычно, — спохватились, когда уже было поздно. Вся беда в том, что этот авантюрист потянул за собой кое-кого из патриотов. Робеспьер, правда, разобрался в нем довольно быстро, но вот Дантон… Да, наш экс-председатель Кордельеров что-то стал сдавать. Он слишком часто оказывается между двумя стульями. Ты, вероятно; не знаешь: он крупно разбогател за последнее время, а большие деньги никогда не ведут к добру. Пришлось вызволять его из трясины. Теперь он снова наш, но надолго ли?.. В целом история с Дюмурье — еще один удар государственным людям.
— А кого это вы все время величаете «государственными людьми»?
— Ты не понял? Да все их же, наших друзей-бриссотинцев. Во время суда над Капетом они хорохорились: «Мы, как государственные люди, должны сказать…», «В качестве государственных людей мы не потерпим…» и тому подобное. Вот я в насмешку и прозвал их государственными людьми, а теперь эта кличка пристала к ним, словно вторая кожа… «Не потерпим…» Ничего, потерпели… Они сначала судорожно пытались спасти Людовика, а затем выдали его с головой — в этом они все. Да, на суде тирана они оскандалились в первый раз, проморгав Вандейский мятеж — во второй, а теперь, с Дюмурье, — в третий. Я думаю, еще один-два подобных просчета, и их песня спета…
— Учитель, почему вы так ненавидите их?
Марат покачал головой:
— Ты ошибаешься. Я вовсе их не ненавижу. Клянусь тебе, я готов простить им всю их травлю, все зло и горечь, какие они доставили мне лично. Но я не могу простить им демагогию, то, как они измываются над народом и обманывают его, втайне готовя ему новые цепи. Все они богачи или адвокаты богачей, а богачи по самой своей природе не могут быть друзьями народа. Богатые всегда утесняли и всегда будут утеснять бедняков. Поэтому-то, кстати сказать, я так обеспокоен новым положением нашего Дантона. Государственные люди только и думают о том, чтобы закончить революцию и наслаждаться награбленным, а подлинные патриоты стремятся продолжить революцию до тех пор, пока не будут удовлетворены интересы большинства, всех тех, кто страдал при старом порядке и продолжает страдать сегодня. Вот мой символ веры. Вот почему я борюсь против клики Бриссо — Ролана.
Пока мы, беседуя таким образом, шли по темным улицам, я, несколько раз невольно оглядываясь, заметил человека, который упорно следовал за нами. Сначала не обратив на него внимания, я, в конце концов, начал тревожиться: преследователь, отличавшийся огромным ростом, и не собирался отставать! Я поделился своими сомнениями с Маратом. Он поначалу насторожился, но, рассмотрев нашего преследователя, вдруг начал хохотать.
— Ну, этот нам не страшен. Это мой добровольный телохранитель. Славный человек, богатырь с душой ребенка, бывший сапер Роше. Он давно питает ко мне особые чувства. А тут как-то я чуть было не подвергся нападению неких молодчиков — государственные люди не брезгают ничем. Так вот, один из шпионов едва унес ноги, другому же Роше так вправил кости, что вряд ли ему поможет больница… С тех пор честный сапер следует за мной повсюду, а я, к стыду своему, большей частью этого и не замечаю… Эй, Роше!..
Человек подошел. Это был бородач атлетического сложения. Марат познакомил нас, и в клуб мы вошли уже втроем.
Клуб, окрещенный Обществом друзей свободы и равенства, хотя в разговоре его по-прежнему называли Якобинским клубом или просто Якобинцами, давно уже покинул библиотеку монастыря, ставшую тесной и переданную Братскому обществу; друзья свободы и равенства теперь заседали в самой якобинской обители — в несравненно более обширном помещении с несколькими рядами скамей и большими галереями для публики. Впрочем, «публике» проникнуть в клуб было нелегко. По новому регламенту вход на галереи допускался только по особым билетам, которые выдавались с большой осмотрительностью. Иностранец, сколь бы уважаем он ни был, не имел права получить билет более чем на одно посещение; члены филиальных обществ по представлении своих мандатов наделялись контрамаркой, годной на три педели. Для того чтобы не пускать зрителей с галерей в зал заседаний, было установлено, что каждый действительный член на все время пребывания в зале должен прикреплять свой билет к петлице фрака.
Мы явились в самый разгар заседания. Какой-то патриот витийствовал с трибуны. В воздухе звучала брань по адресу Дюмурье. Но едва мы показались на пороге, все стихло. Оратор умолк, и сотни голов повернулись в нашу сторону. Затем зал огласился восторженными криками:
— Это Друг народа!
— Слава Марату, слава нашему вождю!
— Да здравствует Марат!
— Да здравствует Друг народа, защитник наших прав!
Учитель сделал протестующий жест. В этот миг из-за председательского бюро к нам навстречу бросился человек. Он обнял Марата.
— Друг и брат, твой коллега Дюбюиссон приветствует тебя. Разреши поздравить от имени Общества: ты избран нашим председателем!
Все встали и бурно — аплодисментами и радостными возгласами — приветствовали нового председателя.
Марат пожал плечами, посмотрел на меня с извиняющейся улыбкой и вслед за Дюбюиссоном пошел к председательскому бюро. Подняв руку, он ждал, пока восстановится тишина. Потом сказал:
— Братья, я тронут вашим доверием. Я всегда старался честно служить народу, буду и впредь отдавать себя общему делу. Не ждите от меня «тронной речи» — не нужно лишних фраз. Будем продолжать наше заседание.
Новый взрыв аплодисментов был ответом на эти слова.
Я оглядывался вокруг. Повсюду знакомые лица. А вот и наши «старики»: Фрерон, Демулен, Робер… Камилл заметил меня, помахал рукой и несколько минут спустя очутился рядом. После первых приветствий он сказал, указывая на Марата:
— Видал? Теперь он самая популярная личность в нашей среде. Представляешь, затмил Неподкупного, и тот с досады даже перестал ходить на заседания… А что было здесь 31 марта, когда он утюжил Дантона! Какую овацию ему устроили! А затем Общество в полном составе отправилось провожать его до дому…
Я и сам поражался. Такого я не видел и не предполагал — ведь к Марату до сих пор многие патриоты относились очень двойственно. Марат в былые времена пользовался популярностью у кордельеров, но у якобинцев… У якобинцев после ухода фельянов любимым вождем и оратором оставался Робеспьер… В чем же тут дело?.. Что произошло?..
Занятый подобными размышлениями, я почти не следил за ораторской трибуной. Но затем движение, происшедшее в зале, заставило меня насторожиться.
На трибуну поднялся Приер с несколькими листами бумаги в руках. Он начал читать. Это, как объяснил мне Демулен, был циркуляр для департаментов, составленный еще 3 апреля и отредактированный Комитетом корреспонденции клуба. Я прислушался.
— «Друзья, — читал Приер, — мы преданы. К оружию! Наши враги наконец завершили свое гнусное предательство, и Дюмурье, их сообщник, идет теперь на Париж, чтобы осуществить их замыслы…»
Опять Дюмурье! По правде говоря, мне уже осточертели все эти разговоры о Дюмурье. Ну ясно: Дюмурье изменил, но теперь-то что можно с этим поделать? И ведь он же не идет на Париж: войска не откликнулись на его призыв, и он, как сказал мне Марат, подался к австрийцам!..
