звезданет в стол, от тяжелого грома содрогнется Москва, в груду развалин превратится старый дом на Неглинке, и весть о новом теракте ужаснет весь цивилизованный мир: да что же происходит в этой загадочной, непредсказуемой, жуткой России?
В загадочной, непредсказуемой, жуткой России происходила загадочная, непредсказуемая, слегка жутковатая, но в общем и целом вполне обычная российская жизнь. Два респектабельных господина, один из которых грузно сидел в кресле за черным офисным столом, а второй на стуле пристроился сбоку, держали напряженную паузу, а два других, я и Артист, как зрители очень камерного театра, с диванчика наблюдали за ними в ожидании, чем кончится их молчаливое противостояние. Мухе и Боцману билетов на спектакль не досталось из-за малой вместимости зала. Мамаев и присутствием Артиста был недоволен, но Артист твердо заявил, что не может оставить друга без моральной поддержки. А поскольку это была наша территории и правила на ней устанавливали мы, Мамаеву пришлось смириться.
Тюрин понял, вероятно, что ему не стоит дожидаться грома и молнии, и применил прием, который современные политологи именуют экспортом кризисов, а в старину называли «с больной головы на здоровую».
— Господин Пастухов, потрудитесь объяснить, как у вас оказались эти бумаги! — с угрожающим видом потребовал он.
— Может, мы начнем с другого конца? — предложил я. — Это подлинные документы?
— Судя по всему, да.
— Это не ответ.
— Да, они подлинные! — гаркнул Тюрин. — Но тем хуже для вас!
— Заткнись! — приказал Мамаев. — Откроешь рот, когда тебя спросят! А сейчас заткнись! Понял? Заткнись!
— Ах, как это недемократично! — укорил Артист. — Дайте человеку высказаться.
— Какому человеку? — с бешенством бросил Мамаев. — Этому человеку? Этот человек уже высказался!
Я не понял, чем вызван такой сильный взрыв эмоций. Артист тоже не понял. Мы невольно оказались в положении зрителей, которые включили телевизор на середине спектакля, и лишь по реакции действующих лиц догадываются, что в предыдущем эпизоде что-то такое произошло. Но никакого желания вникать в отношения Мамаева и его начальника службы безопасности у меня не было. Поэтому я сказал:
— Тогда мы слушаем вас.
— Я покупаю документы.
— Ничего ты не покупаешь! — заорал Тюрин и повернулся ко мне. — Ты что делаешь? Ты знаешь, на что идешь? Ты идешь под статью! Это документы строгого учета, они должны храниться в архиве Военной коллегии Верховного суда СССР! Похищение официальных документов, совершенное из корыстной или иной личной заинтересованности, — это статья! Статья триста двадцать пятая Уголовного кодекса! Ясно? Раньше за это давали до пяти лет!
— А сейчас? — полюбопытствовал Артист.
— Штраф до пятисот минимальных зарплат.
— Ух, как страшно! Это же целых полторы тысячи баксов! Жуть!
— Или до года лишения свободы! — зловеще добавил Тюрин.
— Пастух, мужайся! — подбодрил меня Артист. — Мы тебя не оставим. Будем носить передачи. А если станет невмоготу, пришлем напильник в палке сервелата Черкизовского мясокомбината. Напильником перепилишь решетку, а сервелатом будешь глушить охрану.
— Могу я попросить всех помолчать? — вежливо поинтересовался Мамаев.
— Да! — поддержал его Тюрин. — Цирк, понимаешь, устроили!
— Я покупаю документы, — повторил Мамаев. — Деньги будут переведены немедленно. Куда?
Он извлек мобильник и приготовился набрать номер.
— Не спешите, — остановил его я. — С помощью этих документов вы намерены объявить Калмыкова во всероссийский розыск. Я правильно понимаю?
— Вас это не касается! Вы продавец. Я покупатель. У меня деньги, у вас товар. Что я с ним сделаю, это решать мне!
— Вы намерены засадить Калмыкова в тюрьму на всю оставшуюся жизнь и таким образом снять проблему. Я хочу убедить вас, что это не лучший выход.
— Вот именно! — одобрил Тюрин. — Совсем не лучший, Петрович! Говно это, а не выход!
— Заткнись! — рявнул Мамаев. — Почему же, господин Пастухов, не лучший?
— Он негуманный.
— Негуманный. Понятно. И все?
— Вам этого мало?
— Ну почему? Это очень сильный аргумент. Но не в деловом разговоре.
— Эти документы не принесут вам никакой пользы. Это вообще не выход. Это тупик.
— В чем же выход?
— Разрулите ситуацию миром. Договоритесь.
— С кем?
— Вы знаете, с кем.
— А я тебе о чем говорил? — энергично вмешался в наш диалог Тюрин. — О чем я тебе твердил? Договорись, Петрович! Пастухов дал тебе хороший совет!
Мамаев внимательно посмотрел на меня.
— Мне кажется, вы действительно этого хотите.
— Совершенно верно, — подтвердил я. — Я действительно этого хочу.
— Почему?
— Это наши дела.
— Вы не представляете себе, какая цена вопроса.
— Почему же не представляю? Очень хорошо представляю. Ваша жизнь.
— Моя жизнь? — презрительно, с прорвавшейся злобой переспросил Мамаев. — Моя жизнь! Подумайте лучше о своей жизни! А о себе я позабочусь сам! Хватит болтать! Вы продаете бумаги или не продаете?
Похоже, моя миротворческая миссия провалилась. Мамаев пер, как танк. И никакой возможности остановить его я не видел.
— Вы все-таки хотите купить?
— Да, черт возьми, хочу!
— Не делай этого, Петрович, пожалеешь! — хмуро предупредил Тюрин. — Крупно пожалеешь!
— Ты! Угрожаешь?! — вскинулся Мамаев. — Ты мне угрожаешь?!
— А что мне остается? Слова до тебя не доходят. Да, твою мать, угрожаю!
— Как приятно видеть такую преданность сотрудника своему шефу, — прокомментировал Артист. — Господин Тюрин, позвольте пожать вашу честную руку!
Он поднялся с диванчика, торжественно пожал руку недоумевающему начальнику службы безопасности, что-то сказал ему на ухо и широко улыбнулся Мамаеву. — Поздравляю, вы умеете подбирать кадры!
— Могу я продолжить? — спросил Мамаев.
— Да делай что хочешь! — махнул рукой Тюрин.
— Спасибо. Я спросил вас, господин Пастухов, куда перевести деньги.
— Вы приняли решение?
— Принял! Вы получите свои двадцать тысяч баксов!
Тюрин был прав, слова до него не доходили. Он был устремлен к цели, видел ее в том, чтобы получить бумаги и с их помощью решить свою проблему самым простым, как казалось ему, способом. Он лез в расставленную Буровым ловушку с тупым упорством ночной совки, летящей на гибельный для нее свет.
Доводы на него не действовали. Может, подействует наглость?
— Двадцать тысяч было три дня назад, — заявил я.
— Сколько сегодня?
— Шестьдесят.
— Шестьдесят тысяч долларов?
