еще хорошенько подумали; а причина была проста: куры, которых Шарль разводил у себя в саду, видимо, провели 'весьёлую', как он выразился, недельку, и теперь он пригласил нас на омлет.
И вот мы собрались в сумерках на заброшенном вокзальчике Лубера.
Стол был накрыт, все уже сидели на своих местах. Оглядев приглашенных, Шарль решил, что одних яиц на всех маловато и нужно приправить омлет гусиным жиром. У него в мастерской всегда стоял горшок с этим жиром, он иногда им пользовался для пропитки фитилей в бомбах или для смазки револьверов.
У всех было праздничное настроение; пришли девушки из 'службы разведки', и мы были счастливы сидеть рядом с ними.
Разумеется, общая трапеза противоречила самым элементарным правилам безопасности, но Ян понимал, что эти редкие сборища помогают забыть об одиночестве, на которое все мы были обречены. Если немецкие или милицейские пули нас еще не достали, то оно, это проклятое одиночество, медленно подтачивало изнутри. Большинству из нас не было и двадцати лет, а самым 'старым' - лишь чуть больше, и пусть мы не могли наполнить едой желудки - близость друзей наполняла теплом наши сердца.
Судя по влюбленным взглядам, которыми обменивались Дамира и Марк, они были безумно увлечены друг другом. Что до меня, то я не спускал глаз с Софи. В тот момент, когда Шарль выходил из мастерской с горшком гусиного жира под мышкой, Софи одарила меня сияющей улыбкой, секретом которой владела только она, таких чудесных улыбок я не много видел в своей жизни. Придя в полный восторг, я твердо решил, что предложу ей встречаться; может, даже обедать вместе прямо с завтрашнего дня. А чего тянуть? И пока Шарль взбивал яйца, я набирался храбрости, чтобы сказать ей об этом еще до конца вечера. Конечно, надо будет улучить момент, чтобы меня не услышал Ян; правда, с того вечера, как мы застукали его в 'Тарелке супа' в обществе Катрин, приказ соблюдать любовное воздержание в бригаде несколько утратил свою строгость. А если Софи не сможет завтра - не страшно, я предложу любой другой день. Приняв решение, я уже собрался перейти к делу, как вдруг Ян объявил, что назначает Софи в группу слежки за прокурором Лепинасом.
Софи была храброй девушкой и тотчас же согласилась. Ян уточнил: на нее возлагается наблюдение с одиннадцати до пятнадцати часов. Этот гад прокурор и мне ухитрился напакостить.
Но все не так уж плохо: нас еще ждал омлет, и здесь была Софи - до чего же она хороша с этой ее прелестной светящейся улыбкой! Правда, Катрин и Марианна бдительно, как две мамаши, следили за поведением девушек из разведки и в любом случае не допустили бы наших встреч. Так что лучше всего было сидеть и помалкивать, любуясь улыбкой Софи.
Шарль вывалил жир из горшка на сковороду и подсел к нам со словами:
– Тепер надо, чтоби это тает.
Пока мы расшифровывали его фразу, произошло нечто неожиданное. Со всех сторон раздались выстрелы. Мы бросились на пол. Ян, с револьвером в руке, кипел от ярости. Мы решили, что немцы выследили нас и теперь атакуют вокзал. Двое парней, державших пистолеты у пояса, набрались храбрости и поползли под пулями к окнам. Я двинулся следом - абсолютно дурацкий поступок, так как у меня не было оружия, но я подумал, что, если одного из них подстрелят, я возьму его револьвер и заменю товарища. Одно нам казалось странным: в комнате по-прежнему свистели пули, на пол сыпались щепки, в стенах зияли дыры, но вокруг дома не было ни души. И вдруг стрельба разом смолкла. Воцарилась мертвая тишина. Мы молча пялились друг на друга, ничего не понимая, а потом я увидел, как Шарль поднялся с пола багрово- красный, что-то невнятно бормоча. Он стоял со слезами на глазах и твердил одно слово:
– Пардоун, пардоун…
И тут все выяснилось: снаружи не было никаких врагов, просто Шарль напихал в горшок с жиром патроны 7,65-го калибра, чтобы не заржавели, и начисто забыл об этом! Разумеется, стоило их чуточку подогреть на сковороде, как они начали рваться!
Никто из нас не был ранен-если не считать раненого самолюбия; мы собрали остатки омлета, хорошенько обследовали его, убедились, что инородных тел там не осталось, и опять сели за стол, как ни в чем не бывало.
Слов нет, фейерверк удался Шарлю куда больше, чем его стряпня, но, делать нечего, по нашим временам лучше так, чем никак.
Завтра начинался октябрь, а война продолжалась, в том числе и наша война.
14
Негодяев сам черт бережет. На исходе второго дня слежки за Лепинасом Ян неожиданно поручил Роберу убрать прокурора. Борис находился в тюрьме, его наверняка скоро будут судить, и действовать нужно было на опережение, чтобы его не постигло самое страшное. Убийство прокурора ясно даст понять судейским, что посягательство на жизнь партизана равносильно подписанию смертного приговора самим себе. На протяжении нескольких месяцев, стоило немцам вывесить на стенах Тулузы объявление об очередной казни, как мы убивали их офицеров и сразу же распространяли листовки, где объясняли населению причину этой акции. В последние недели немцы стали расстреливать гораздо реже, а их солдаты не смели по ночам шататься по городу. Как видишь, мы не сдавались, и Сопротивление росло с каждым днем.
Операцию наметили наутро понедельника; встречу после акции назначили на конечной остановке 12- го трамвая. При виде Робера мы сразу поняли, что дело сорвалось. Что-то ему помешало: Ян пришел в бешенство.
Понедельник был днем первого заседания суда после летних отпусков, и всем надлежало явиться во Дворец правосудия. Именно в этот день известие о смерти прокурора могло произвести оглушительный эффект, к чему мы и стремились. Такого человека нельзя было просто взять и убить, когда попало, хотя в случае с Лепинасом любой вариант был хорош. Робер ждал, пока Ян успокоится и замедлит шаг.
Ян бушевал не только оттого, что ребята упустили день сборища судейских. Со времени казни Марселя прошло больше двух месяцев, Лондонское радио много раз объявляло, что виновник его смерти заплатит за свое мерзкое преступление, и вот теперь нас могли счесть слабаками! Но в самый момент акции Робера охватило какое-то странное сомнение - это случилось с ним первый раз в жизни.
Его решимость прикончить прокурора ничуть не поколебалась, но что-то помешало ему действовать именно сегодня! Он клялся честью, что не знал о важности даты, выбранной Яном; Робер никогда не подводил товарищей и отличался необыкновенным хладнокровием - значит, у него были веские причины поступить так, а не иначе.
В девять утра он уже стоял на улице, где жил Лепинас. Согласно информации, собранной девушками из бригады, прокурор всегда выходил из дома ровно в десять часов. Марьюс, который участвовал в первой операции и едва не подстрелил другого Лепинаса, на сей раз должен был прикрывать отход.
Робер надел широкое пальто, уложил в левый карман две гранаты - для нападения и для защиты, - а в правый заряженный револьвер. В десять часов из дома никто не вышел. Прошло пятнадцать минут - Лепинаса не было. Пятнадцать минут - долгий срок, когда у тебя в кармане лежат две гранаты, которые сталкиваются между собой при каждом твоем шаге.
Полицейский на велосипеде, ехавший по улице, чуть притормаживает рядом с ним. Вероятно, это простая случайность, однако, учитывая важность будущей жертвы - прокурора, который все еще не появляется, - есть о чем подумать.
Время тянется мучительно долго, улица безлюдна, но если ходить по ней взад-вперед, неизбежно привлекаешь к себе внимание.
Да и парни, что стоят на углу с тремя велосипедами, приготовленными для бегства, не могут остаться совсем уж незамеченными.
Из-за угла выезжает грузовик, набитый немцами; две 'случайности' за такое короткое время, это уж слишком! Роберу становится не по себе. Марьюс издали знаком спрашивает его, в чем дело, и Робер так же знаком отвечает, что все в порядке, операция продолжается. Проблема лишь в том, что прокурора нет как нет. Немецкий грузовик проезжает мимо, не останавливаясь, но как-то подозрительно медленно, и Роберу это совсем не нравится. Тротуары по-прежнему пусты; наконец кто-то открывает дверь дома, выходит и пересекает сад. Рука Робера стискивает револьвер в кармане пальто. Ему пока не удается разглядеть лицо человека, затворяющего ворота. Но вот незнакомец направляется к своей машине. И тут Робера пронзает
