изучая окружающее. Увы, картина, которую видят мои наконец-то прозревшие глаза, бесконечно печальна. Клод тащит меня к окошку:
– Смотри, до чего красиво там, снаружи!
Да, он прав, мой братишка: там, снаружи, действительно очень красиво.
– Как ты думаешь, она хорошенькая?
– Кто хорошенькая? - спрашивает Клод.
– Санитарка!
В тот вечер я убедил себя, что моя судьба, может быть, наконец-то определилась. В отказе Софи, Дамиры да и, честно говоря, всех других девчонок из нашей бригады целоваться со мной, видимо, крылось свое предопределение. Ибо женщиной моей жизни - настоящей и единственной! - наверное, суждено было стать той, что подарила мне зрение.
Найдя разбитые очки на дне ведра, она сразу же поняла мою мольбу о помощи, обращенную к ней из бездны нашего ада. Она бережно завернула оправу в носовой платок, стараясь не повредить остатки стекол. Пошла в город, к оптику, сочувствующему макизарам. Он тут же обследовал мои стеклышки, подобрал точно такие же и вставил их в новую оправу. Санитарка села на велосипед и поехала вдоль путей. Догнав наш состав и увидев, что он возвращается в Бордо, она поняла, что у нее есть шанс передать очки по назначению. С помощью старшей сестры Красного Креста она перед выходом на платформу определила нужный вагон, который нетрудно было узнать по следам от пуль на стенках. Вот так ко мне вернулись мои очки.
Сколько же доброты, сочувствия и мужества понадобилось этой женщине, чтобы выполнить свою задачу! Я поклялся себе, что если выберусь из плена, то сразу же по окончании войны разыщу ее и попрошу стать моей женой. Я уже видел в мечтах, как мчусь с развевающимися на ветру волосами по проселочной дороге, в открытом 'крайслере' - или нет, лучше на велосипеде, так будет даже романтичнее. Стучу в дверь ее дома - коротко, два раза, - она открывает, и я ей говорю: 'Я тот, кому ты спасла жизнь, и отныне моя жизнь принадлежит тебе!' Мы поужинаем, сидя у камина, и расскажем друг другу обо всем, что случилось за прошедшие годы, о долгих месяцах страданий в этом поезде, которые, однако, помогли нам встретиться. А потом мы вместе закроем страницы прошлого, чтобы писать вдвоем книгу будущего. У нас родится трое детей, а может, и больше, если она захочет, и мы счастливо проживем свой век. Я обучусь профессии летчика, как обещал мне Клод, и, начав летать, посажу брата в самолет, чтобы показать ему с высоты французскую землю.
Ну вот, отныне все выглядело вполне логично: жизнь обрела наконец смысл!
Учитывая ту роль, которую мой младший брат сыграл в моем спасении, и нашу тесную связь с ним, я счел вполне нормальным тотчас попросить его быть свидетелем на нашей свадьбе.
Клод как-то странно взглянул на меня и смущенно кашлянул.
– Послушай, старина, в принципе я ничего не имею против и с удовольствием буду свидетелем у тебя на свадьбе. Я даже польщен такой просьбой, но должен тебе кое-что рассказать, пока ты не принял окончательного решения.
Санитарка, которая принесла тебе очки, в сто раз более близорука, чем ты сам, судя по толстенным очкам на ее носу. Ты, конечно, скажешь, что тебе на это плевать, но я хочу разъяснить тебе еще одну вещь, поскольку в ту минуту, когда она уносила ведро, ты все видел в тумане: она лет на сорок старше тебя, наверняка замужем и имеет, как минимум, дюжину детей. Я не утверждаю, что в нашем положении можно привередничать, но, знаешь, все хорошо в меру…
Три дня мы сидели взаперти в вагонах на вокзале Бордо. Ребята задыхались от жары, временами кто-нибудь подползал к окошку, чтобы глотнуть свежего воздуха, но и там было не лучше.
Человек ко всему привыкает, и это одна из необъяснимых тайн бытия. Мы больше не ощущали исходившего от нас смрада, и никто уже не обращал внимания на тех, кто присаживался над крошечной дыркой в полу, чтобы справить нужду. Мы уже давно не мучились от голода, и только жажда терзала людей по-прежнему, особенно когда на языке появлялась новая язва. Оттого что не хватало воздуха, болело горло; нам становилось все труднее глотать. Но мы свыклись с этими неотступными телесными муками, со всеми лишениями, включая недостаток сна. Единственным прибежищем самых ослабевших из нас были короткие приступы безумия. Люди неожиданно вскакивали, начинали стонать или вопить, порой даже рыдали, а потом падали без сознания.
Другие, более выносливые, старались хоть как-то успокоить товарищей.
В соседнем вагоне Вальтер объяснял всем, кто еще мог его слушать, что нацистам никогда не удастся довезти нас до Германии: подоспеют американцы и всех освободят. А в нашем вагоне Жак из последних сил развлекал нас всякими историями, чтобы убить время.
Но когда у него пересыхало во рту и он уже не мог говорить, наступала тоскливая пугающая тишина.
И пока мои товарищи умирали в этом жутком безмолвии, я, напротив, оживал от сознания того, что снова обрел зрение, и где-то в глубине души чувствовал себя перед ними виноватым.
Половина третьего ночи. Внезапно дверь с грохотом отодвигается. Вокзал Бордо кишит солдатами - видно, что сюда согнали гестаповцев, вооруженных до зубов. Они орут, приказывая нам собирать свои жалкие пожитки. Потом пинками и прикладами вышвыривают наружу, на перрон. Часть пленников напугана до смерти, другим уже все безразлично, они только судорожно хватают ртами прохладный воздух.
Нас выстраивают по пять человек в ряд и ведут через ночной затихший город. В небе не видно ни одной звезды.
Наши шаги отдаются эхом на пустынной улице, по которой шагает длинная колонна узников. Люди по цепочке передают свои предположения: одни говорят, что нас гонят в форт. А другие уверены, что мы идем в тюрьму. Но те, кто понимает немецкий, узнают из разговоров солдат, что все камеры в городе и без того набиты под завязку.
– Тогда куда же нас?… - шепчет кто-то из пленников.
– Schnell, schnell! [24] - орет фельдфебель, безжалостно ударив его кулаком в спину.
Ночной марш по безмолвному городу завершается на улице Лариба, у монументальных ворот храма. Впервые мы с моим младшим братом входим в синагогу.
35
Внутри - ни скамеек, ни столов. Пол застлан соломой, а ряд ведер указывает на то, что немцы подумали о наших нуждах. Три просторных нефа могут принять до шести с половиной сотен пленников с нашего поезда. Как ни странно, всех заключенных тюрьмы Сен-Мишель собрали вместе возле алтаря. Женщин из нашего вагона разместили в соседнем нефе, по другую сторону решетки.
Таким образом, супружеские пары оказались разлученными. Некоторые мужья и жены давно уже не виделись. Многие плачут, когда их руки встречаются, протиснувшись сквозь железные прутья. Но большинство хранит молчание: любящим достаточно смотреть друг на друга, их взгляды ясно выражают чувства.
Другие еле слышно шепчутся, но что можно рассказать о себе, о прошедших мучительных днях, не причинив другому жгучей боли?!
С наступлением утра наши охранники безжалостно, иногда даже ударами прикладов, разгоняют эти пары. На рассвете женщин уводят в городские казармы.
Дни тянутся монотонной чередой, каждый похож на предыдущий. По вечерам нам раздают плошки с теплой водой, в которой плавает капустный лист, а иногда несколько макаронин. Для нас это настоящая праздничная трапеза. Время от времени солдаты забирают кого-то из пленников, и те никогда не возвращаются; ходят слухи, что их расстреливают как заложников, в ответ на очередную акцию местных партизан.
Некоторые лелеют мысль о побеге. В этом вопросе заключенные из Берне солидарны с узниками Сен-Мишель. Люди из Берне поражены, не верят своим глазам: неужели вот эти подростки вели войну с немцами?!
