посредственность, более ничего. Один дар — одна Природа — одна Истина. Талантливый человек — абитуриент, а гений уже сдал экзамены. Не бывает почти гениев, как не бывает почти лошадей. Ректификат, чистое качество. Абсолютное однообразие в абсолюте своеобразия. Посредственность же неистово многолика по степеням — по тому, насколько и в каких расположениях вкраплены в нее частицы совершенства, в отдельности таковым не являющиеся, как искры не суть пламя, хоть иногда и возжигают его. У посредственности есть все, кроме гениальности, и в этом смысле она несравненно богаче гения, у которого кроме себя нет ничего. Какая выживаемость, приспособляемость. Только не достигают!..
Адская мощь заключена в неисчерпаемости этих дробей, всем стадом стремящихся к своему пределу — Единственной Единице — стремящихся, не достигая…
РОВНО СТОЛЬКО, СКОЛЬКО НУЖНО, Ваше Величество.
(О
..Писать о Ваших стихах труднее всего. Слышу, как ускорилось Ваше сердцебиение; слишком хорошо знаю, что такое оценка стихов. Операция на сердце, и никакие обезболивающие вроде «это лишь мое субъективное мнение, мой личный вкус, может, я просто не понял, не в духе был» и т. п. — не спасают от звенящего холода скальпеля.
«Поэт — или нет…»
Спрашиваю себя: имею ли право на роль хирурга? Ответный голос: имеешь. Во-первых, тебе доверяют. Во-вторых, уже достаточно опытен в чтении, русская поэзия для тебя родная страна, хотя, конечно, еще со многими неизведанными краями. И в-третьих — сам как-никак прошел искус и подвергался операциям неоднократно.
Что ж, к делу?… Некоторые строчки дохнули обещанием. («Камыши не спеша шуршат, рябь озерная мысли кроит…») «Роза с колючкой на веточке тонкой» — живая, но… Больно, терпите. Она единственная в этом стихотворении, одна строчка — роза, а все вокруг — и василек из другой степени, и родничок из чужого леса, и лучик солнышка — бутафория. «Трепетный аромат» — от кем-то пролитого одеколона. Нельзя — это Вы, я верю, скоро и сами почувствуете — нельзя, уже лет сто как нельзя все эти трепеты и очарования употреблять иначе как иронически или же в таких созвучиях, чтобы взрывались, как атомные ядра, и выделяли энергию свежего смысла. От слов этих и им подобных ничего уже не осталось, кроме обсосанных фантиков. «Синей дымкой туман вдали» — разве можно?.. Никаких мусорных ящиков не хватит для дымок этих, для гладей озер и перин снегов. Эпитеты, сравнения и метафоры имеют право быть либо небывалыми (и притом единственно верными), либо, лучше всего, никакими. То же и в прозе, с тою лишь разницей, что в ней магия слова — только служанка мысли и не властна быть просто музыкой.
Живы ли?…
«Искры — еще не пламя, но обещают?..»
По опыту: одна-две строчки из неудавшегося стиха могут вспыхнуть, способны иногда вдруг, как побег из пня, дать начало чему-то жизнеспособному. Технология дела и состоит отчасти в отлове таких вот зародышей; неудавшиеся стихи не стоит уничтожать, а через год-другой-третий просматривать с холодным азартом утильщика. Стишонок мертворожденный сам себя похоронит.
«Поэт или не поэт?..»
Поэзия в Вас живет, но в слово пока не пробилась — искусством еще не стала. Можно иметь гениальную душу и при этом попросту не уметь писать. И можно быть квалифицированнейшим стихотворцем, мастером формы и при этом не быть поэтом — не иметь духовного своеобразия.
«Как достигнуть?..»
Поэзия начинается там, где кончается «я».
«Никак» — было бы ответом самым надежным, статистически точным, но все же не совсем верным. В том-то и искушение, то и дразнит, что в некоем неуловимом проценте… Да!.. Из массовой безнадеги, из бесконечности одинаково сереньких гадких утят с их неотличимыми синими дымками — вдруг нет-нет да и лебедь, подчас только под старость…
(Чаще обратное: ранний лебедь, стяжав лавры, гусе-ет.)
Сказать просто: «иметь дар» — значит только переназвать тайну.
Попробуем прошептать иначе: учиться выходить из себя — в смысле, противоположном общеизвестному.
Выходить из себя — и входить в строку.
Заблуждение, будто кому-то нужны наши чувства и переживания, будто быть искренним — значит уже и быть истинным или хоть интересным. Искренне и корова мычит. Читателю нашему (как и нам) интересны только его собственные чувства, это надо твердо и яростно зарубить себе на носу. А стиху? — какое дело стиху до каких-то там наших чувств?.. Творя, мы сжигаем все собственное, и в своем творении, к завершению ближе, должны уже вовсе НЕ УЗНАВАТЬ СЕБЯ.
Поэзия нам не принадлежит — она знает нас, но знать не желает.
Искусство — единственная область, где ложь о себе обретает святость, если только сливается с правдой большей, чем «»я».
Все стихи УЖЕ ЕСТЬ, только не все написаны.
«..Как же быть, как настраиваться, на что надеяться, не надеяться?» Писать или не писать?…»
Волевого решения быть не может. Стихи — род болезни, они нами пишут, а не мы их пишем. Какого бы качества ни бьши, если идут, останавливать не надо — опасно, я не шучу, можно сойти с ума.
Если на 1000 никуда не годных родится вдруг один настоящий, уже вся бодяга того стоила. Как есть «композиторы одной пьесы», так есть и «поэты одного стихотворения», и они живут в вечности наравне с необъятно-плодоносными гениями. Чудесно, если кто-то скажет спасибо хоть за одну строку. Но притязания на оценку — другое.
Если Вас не будут печатать, если не примут в профсоюз, беды не случится: живая строчка и в одном экземпляре дойдет до цели.
Самая большая угроза как раз в том, что Вас могут начать печатать, не требуя роста. Хорошо, если в этом случае Вас настигнет стыд. А если самоослепление, наркотическая некритичность, равная сумасшествию? Либо самое страшное — профессиональное охлаждение, ремесленническое выхолащивание? Об этом я даже не хочу думать. Уверен, Вы предпочтете остаться хорошим слесарем и быть БОЛЬШЕ своей профессии, чем получить лычки поэта и быть МЕНЬШЕ.
Поэзия — жесточайшее из явлений природы…
Так называемый простой народ не был простым никогда.
Не было никогда человека, не загруженного историей и не искривленного современностью. Были охотники, земледельцы, ремесленники, бьши рабы и рабовладельцы, мужики и дворня, бьши образованные и необразованные — но не было бескультурных. Необразованные несли из века в век свою культуру. Это бьши прежде всего местные люди.
Индустриализация перетапливает их в повсеместных.
Время стремительно погребает остатки «почвы». Остаются общечеловеческие начала, общечеловеческие болезни и безымянные духи Вечности.
Сегодня «простым человеком» мы можем считать разве что ребенка до полугода. Далее перед нами уже человек современный и сложный. И этот вот сложный и современный во множественном числе и образует массу недообразованных, недоинтеллигентных, не помнящих родства дальше первого-второго поколения, не имеющих ни сословных, ни профессиональных, ни духовных традиций, даже при наличии формального исповедания.» Все более повсеместных по культуре и все более местных по интересам.
И внук крестьянина, и потомок царского рода имеют ныне равную вероятность осесть в категорию тех, за кем русская литература еще с прошлого века закрепила наименование обывателя. Он практически одинаков и в Китае, и в Дании, и в Танзании, и на Аляске.
Он занят собой — своими нуждами, своими проблемами. Маленький человек, он, как и в прошлые века, мечется между духовностью и звериностью, рождает и свет, и тьму».
…Не так, мой мальчик — я не перестал быть слабым и не стал сильным, я просто открыл в себе силу, ничего этим не прибавив и не убавив, а лишь воспользовавшись. Дух мой подвержен все той же слабости, что и раньше. Слабость никуда не ушла и уйти не может. Достижение только в том, что я теперь этой
