Исповедь гипнотезера

…Вспоминаю:
он светит сам,
да, светит сам,
но он обязан
и жемчугу
своим экстазом,
и изумруду…
Здесь я был
тому назад всего лишь вечность.
Я плыл,
я видел оконечность
полувоздушной суши — мыс,
себя теряющий,
как мысль,
и эти скалы —
их оскалы
прикрыл покладистый песок,
а где не вышло — как лекала
лишайник лег наискосок
и лбы украсил сединами…
И это дерево — я был им,
боговетвистым,
солнцекрылым,
я плыл сквозь воздух, я пылал
спокойствием —
мои стрекозы
и птицы — я их целовал,
дарил плоды, цветы и слезы,
а ветер — ветер веселил
мне волосы, венки сплетая
и расплетая — и спросил,
страницы снов моих листая,
однажды: «что такое смерть?»
Я отвечал: «Как посмотреть.
Вот небо. Небо убивает».
— «Ты шутишь. Смерти не бывает».
— «Шучу, конечно. А земля сегодня любит ноту «ля».
— «О, это пустяки. А можно тебя погладить осторожно?»
— «Как хочешь. Только не усни. И ветку к ветке прикосни…»
— «А что такое сон?» — «Работа, но у нее другая нота.
Два дуновения, и ты
пройдешь сквозь ближние кусты,
вздохнешь,
травинку потревожишь,
волну к губам своим приложишь,
волна уснет,
но полный сон
бывает только в унисон…»

И он летел на дальний берег, где камень камню слепо верит. (Кому светлей, кому темней, не знают камни или знают, но спят и духов заклинают).

Там оборот ночей и дней иной, короткий, а шепчущий отшельник в лодке — мой медиум…

18 ноября

Мой хлещущий ноябрь,

раздетый, проливной,

в такую непролазь подстать в тюрьму садиться.

Как пухнут облака, как будто из пивной,

и каждое тебе на голову садится, мой стынущий ноябрь…

Февральский Водолей,

тебе в противовес, зыбучими снегами

стремится замести скоропостижность дней

и растворить, и смыть безумными слезами.

Роди меня, роди — и проходи скорей,

мой слепнущий ноябрь…

(Венецианский дождь представился мне вдруг, гондолы и шпионы

в монашьих клобуках). О, как нещаден дождь,

святая благодать!..

Так плачут Скорпионы,

когда, не торопясь, зима в гнездо ползет

прищуренной змеей — хозяйкой, а не в гости.

Послушники любви, зачем вам не везет

и злой осенний яд пронизывает кости?

Ты смеялся и плакал. Ты долго работал, дожидаясь меня, и уже перед сном я тебя посетил, спохватившись, и подал поздний завтрак и чашу с холодным вином.

Сколько раз я тебе изменял, наверное,

не припомнится,

дух мой бедный, затравленный мой господин. Ты прощаешь мне все, словно я не слуга,

а любовница, или ведаешь, что не дожить до седин.

Спорю с зеркалом. Две морщины на переносице нарисованы нежно.

Пока еще жив. Сокровенное шепчет.

Сокровенное просится и уходит, ответа не получив.

К зеркалу я подхожу, чтобы оставить свое лицо, а там видно будет.

Осторожнее с зеркалами, пожалуйста,

зеркала ранимы, беспомощны,

не обижайте их,

не одаривайте своими проблемами,

у них хватает своих.

Зеркала, вы наверное знаете, населены

всякой всячиной, и чего только нет в их пространстве,

лишенном времени: диспуты, вечные поцелуи, нескончаемые рукопашные, слезы…

У зеркала, даже самого мутного, есть одна черта абсолютного совершенства: бессмертная, неуничтожимая память.

Самое лучезарное я увидел в нотариальной конторе: чисто вымытое, сумасшедшее.

Оно предъявило мне дарственную от двоюродного прадедушки

на предметы (перечисление): понт,

цепочка от понта, коньки фигурные, бородавка.

Тот, другой — там, напротив — изменник, изменяющий верностью — да, тот пожизненный твой