Под листом пятистопного ямба, с преисподней его стороны шелестит аладдинова лампа, пифагоровы сохнут штаны. Между тем, безымянный отшельник поспешает, косою звеня, расписать золоченый ошейник вензелями последнего дня.
На площади пусто. Потухший алтарь. Горящие люстры. Танцующий царь.
Потребует крови, как встарь, красота. Зачеркнутый профиль и пена у рта.
Искусники элиты и богемы к тебе приходят, как торговцы в храм, неся свои расхристанные гены и детский срам.
Все на виду: и судорога страха, и стыд, как лихорадка на губе, и горько-сладкая, как пережженый сахар, любовь к себе.
Поточность откровений и открытий. Живем по плану. Издаем труды. Седой младенец крестится в корыте, где нет воды.
И хоть мозги тончайшего помола и гениально варит котелок, потусторонний мир другого пола — наш потолок.
Припомнишь ли? Он думал не о лучшей, тот первый, полный ревности пастух. Он тосковал о слабой и заблудшей, но ты был глух.
Заботы, как тараканы, в дом заползают неслышно, осваиваются, наглеют — и в чашки, и в хлеб, и в суп.
Я их морил весельем. Вот что из этого вышло: куча долгов и дети. Потом разболелся зуб.
Я выводил их стихами. Я обложил их штрафом в пользу литературы. Они присмирели. И вдруг ночью сломалась машинка. Услышал шорох за шкафом. Встал. Подошел. Увидел компанию старых подруг.
Вылезли. Причесались. Изволили сесть и послушать музыку. Далее кофе. Мясо а ля натюрель. Потом сказали спасибо и сразу полезли в душу с ногами. Почти не глядя. Как в собственную постель.
Не помню, как отбивался. Бодал. Телефоном трахал. Люстра свалилась метко. (Вмятина на голове.) Стало темно и тихо. Рваные уши метафор ветер разнес той ночью со свистом по всей Москве.
Как медленно заносят нас метели.
Как медленно теряем мы себя
в глубоком сне на ласковой постели.
Как медленно, пронзая и знобя,
и мысль, и совесть уменьшая в росте,
ночные холода глодают кости,
и время, как сапог испанский, жмет,
и в темноту летят немые птицы,
и зреет в клетках ненависть, как мед,
и жалость жалит — не успеть проститься..
Осколки слез. Бессмысленность погонь. Молчанье звезд.
А мы с тобой хотели
сгореть —
сгореть, в полете на огонь
не замечая медленной метели…
Она так близко иногда. Она так вкрадчиво тверда. Посмотрит вверх. Посмотрит вниз. Ее букварь составлен из одних шипящих.
Разлуки старшая сестра. Вдова погасшего костра. Ей бесконечно догорать. Ей интересно выбирать неподходящих.
Пощупай там, пощупай здесь.
Приткнись. Под косточку залезь.
Там пустота, там чернота. Обхват змеиного хвоста:
не шевельнешься. А если втянешься в глаза, вот в эти впадины и за,
то не вернешься.
Нет небытия, есть забвение.
Обвиняю себя в черной неблагодарности
последней моей учительнице,
понимания ждущей,
единственной,
свет без тени дарящей.
Боюсь не тебя, только пути к тебе, Возлюбленная Неизвестность.
Небытия нет, есть неведение.
Страх мой лжет.
Мерзкий скелет —
это и есть мой страх в облике искаженной
жизни,
не ты это, нет,
знаю:
себя покинув,
не кончусь —
начнусь с неведомого начала —
небытия нет,
есть безверие.
Есть небытие в другой жизни,
в другой боли,
в другом сердце,
вот здесь, вот она, смерть —
равнодушие,
в этой смерти живу,
мертвой жизнью казню себя.
Иногда кажется — осталось чуть-чуть,
и стена прорвется,
из плена выйду
и всеми и всем
снова сделаюсь.
Звериная тяжесть не дает мне узнать себя.
Небытия нет,
есть безумие.
Возлюбленная Новорожденность,
научи быть достойным тебя,
научи.
Знаю,
почему трепещу.
это стыд,
душа не готова,
не постигла и малой крупицы твоей науки.
Иду,
дай мне время.
Седьмая фуга
Приснилось, что я рисую.
Рисую себя — на шуме, на шуме… Провел косую прямую — и вышел в джунгли.
На тропку глухую вышел и двигаюсь дальше, дальше, а шум за спиною дышит, и плачет шакал, и кашель пантеры, и смех гиены рисуют меня, пришельца, и шелест змеи…
