Кстати, простите за любопытство — верны ли слухи, что вы померли?
В любом случае эти позывные вас ни к чему не обязывают. (.)
Поздним вечером, чаще всего поздним вечером, где-нибудь в перелеске, подальше от запаха человечьего, или где-нибудь на берегу, где с тобой мы бывали, а ветер приметы стер, я развожу костер. Письма старые жгу.
Старые письма, открытки старые с чудесами чистописания, словно мумии сухопарые рассыпаются от касания.
Письма старые, старые письма, они старыми были, когда и не родились мы.
Да и много ли времени нужно, скажи на милость, чтобы дерево высохло и надломилось, чтобы взять да и постареть, а потом…
Старые письма, как люди старые, одеваются по-осеннему. Старые письма, как песни старые, забываются, но не всеми.
Письма старые жгу.
Как много их.
Я сначала сижу, не трогая, жду, не двигаясь, не выплескивая из рюкзака.
Я костер развожу сперва мысленно, чтобы не заплясала рука…
Но пойми же, чудак, нету смысла хранить старые, совсем старые письма. Для чего им лежать? Кто-то вынет, полюбопытствует и опять в ящик затиснет… Да и много ли проку, скажи на милость, от прапрадедушкиного письма? Кое-где даже правописание устарело весьма. Сплошняки пожелтелых пролежней.
Ежели истрепаться вот так, до истаивания мозговой резьбы, обнаружатся отпечатки пальцев судьбы…
Ну пора. Спички взял?.. Заодно закурим. Этот способ кремации малооригинален, зато культурен.
Тихо, весело, славно горят листочки, как щенята друг с дружкой лижутся, покойникам не чета — видно, письма затем и пишутся, чтобы их не читать, а держать просто так, в этом ящике, в обгорелом моем мозгу…
Письма жгу, нанося убыток непоправимый архивам, кабинетным червям ненасытным, потомкам хилым, исследователям исподнего ничего, пусть в анналах дерьма господнего, возбужденно жужжа, пороются и, пополнив его собой, успокоятся.
Отозвавшись на ворожбу, пламя жадное, наконец, опомнилось, охватило все разом, восстало вроет.
Письма жгу — это необходимый сигнал для звезд.
Им, которые сверху так ясно видят машинальную нашу возню, нашептать бы, что из этого выйдет, взять за руку…
Не виню и себя даже. Я так был слеп, что раскаянье окаменело.
Птички божии! Клюйте смело ископаемый этот хлеб, торопитесь, пока не продано, быстро, быстро…
Вот «люблю» твое, вот оно, эта искра.
Наконец встретились, обнялись два счастливца: огонь и я.
Сколько встреч в тебе, сколько лиц — столько длится агония.
Загляни, душа, в пламя-зеркало, заглотни ушат дыма терпкого…
Вот старик седой и незрячий. Кому-то он объясниться хочет. В морщинах улыбку пряча, бормочет: я зачем-то учился драться, ходил в походы. Как бы все это пригодилось, коль знать бы, кого рожу.
Мне бы только успеть прибраться да сжечь отходы, я вас не задержу.
И быть может, в моей напрасности приоткроются дверцы…
Восприми, Господи, душу в ясности, распрями сердце.
..Приходится дожидаться ночи.
Уже произвел несколько деловых шевелений кто-то лицерукий за оконным стеклом — там, где невесомо висит размытая лампа и, как листовое железо, распластаны дымящиеся бумаги. Это Зазеркалье или застеколье имеется у каждого человека, для обнаружения нужен лишь свет изнутри и взгляд наружу. В детстве верил, что там есть все для жизни, что все видимое — только приглашение в то пространство.
…Он является в некий час, отсутствующий на циферблате; в час, который поэты называют часом души. После некоторого промедления воспоследует провал в час быка, смутный, общеизвестный, который лучше проспать. Но перед этим (если ее оглушен видимостью) — в час Обещания — явится Собеседник. Твой друг, опьяненный бессмертием. Провожатый, с которым ничто не страшно.
Он посетит тебя в сновидении, которое ты забудешь. Он подарит тебе утро.
Доброе утро.
Книга 2. КОТ В МЕШКЕ
Умных людей больше, чем они того заслуживают.
Чтобы быть счастливым, достаточно жить внимательно, утверждает Коллега. Чтобы не быть несчастным, согласен я.
Пространство магии, так называемый тонкий мир, беспреградно соединяющий все, ближе нам и доступнее, чем можно вообразить.
Казалось бы, не должно быть разницы в звучании телефонных звонков от разных людей на одном аппарате. Ее физически нет. Но некоторых звонящих можно узнать, не снимая трубки, по физиономии звука или какой-то сопровождающей волне. Еще до звонка кто-то уже входит в ваше пространство, уже здесь… Кто-то и прямо влазит, не сняв обуви. Весьма редки интеллигентные, не вторгающиеся звонки, а слишком потусторонних я не люблю.
— Алло. — (Не замечаю, что снял трубку.)
— … (Микропауза, полная решительности; успеваю ощутить, как поймали мое настроение и послали свое, ввернув искорку иронического сочувствия.) — Конкурирующая психофирма?
— А?.. То есть да?.. Привет.
— Дыхание ровное, мышцы расслаблены, слушаете внимательно. Конкурирующая психофирма имеет честь пригласить на завтрашнюю игру. Как всегда, чай, беседа. После одиннадцати можем на час остаться.
— Спасибо. Сегодня прислать человечка можно?
— Лезет на стенку?
— Ползает. Поднимите его, пожалуйста, пусть походит по потолку. Можно гипномассаж. В больницу не хочется.
— С вас бутылка дистиллированной воды.
Может быть, помните: непредставительный, мальчикообразный… Остановился в зеркале, утонул в халате… Затылок топориком, шея полупрозрачная; рамка для глаз цвета, зависимого от освещения; пульсирующий марсианский цыпленок ходит по кабинету, свежеет, рост и ширина спины увеличиваются, из тенорка выплывает выпуклый баритон, развивается в бас, тусклый шатен вызревает в пронзительного брюнета…
Об этом человеке я рассказываю постепенно, короткими перебежками. Связности не получается. Иногда он рассказывает о себе сам, иногда отдаляется. Так мы условились, без посягательства на откровенность; так написали две книги: 'Искусство быть Другим' и 'Нестандартный ребенок',
