Ошибки здоровья

Тот, кто ищете читаемом только рецепты для себя, эту главу может пропустить. А кому интересно сопоставить свой опыт с моим и вместе поразмышлять — милости прошу. Рецепты, впрочем, есть тоже...

Тексты, собранные здесь, писались в разное время; одни уже публиковались («Разговор в письмах», «Приручение страха»), другие написаны давно, а печатаются впервые, третьи совсем новорожденные.

Так на одну нитку можно нанизать грибы, собранные не за один раз. Все подсохнут...

Бессмертие души врача обычно не занимает, по крайней мере во время работы со смертным телом. И я тоже забыл думать об этом, вступив на медицинское поприще, хотя подростком еще сочинил теорию космической вечности, основанную на математическом представлении о бесконечно малых величинах...

Я вспомнил, когда работал в большой московской психиатрической лечебнице.. Дежуря, ходил на вызовы и обходы, в том числе в старческие отделения — те, которые назывались «слабые») и откуда не выписывали, а провожали. (Ходил потом и в другом качестве. Провожал.)

Меня встречали моложавые полутени со странно маленькими стрижеными головками; кое-где шевеление, шамканье, бормотание, вялые вскрики...

Удушливо-сладковатый запах стариковской мочи — запах безнадежности... Если о душе позабыть, то все ясно: вы находитесь на складе психометаллолома, среди еще продолжающих тикать и распадаться, полных грез  и застывшего удивления биопсихических механизмов.

Одни время от времени пластиночно воспроизводят запечатленные некогда куски сознательного существования, отрывки жизни профессиональной, семейной, интимной, общественной; другие являют вскрытый и дешифрованный хаос подсознания, все то банальное и подозрительное, что несет с собой несложный набор основных влечений; третьи обнажают еще более кирпичные элементы — психические гайки и болты, рефлексы хватательные, сосательно-хоботковые и еще какие-то...

Это уже не старики и старухи. Что-то другое, завозрастное. Что-то зачеловеческое.

Заведовал слабым отделением доктор Медведев Михал Михалыч, огромный, грузный, седой, телом вправду очень медведистый, а лицом вылитый пес сенбернар, глаза с нависшими веками, печально- спокойные.

Вся больница его величала заглазно Пихал Пихалычем, или сокращенно Пих Пихычем: кое-кто иногда забывался, называл так и в лицо. Доктор кротко грустнел, поправлял: «Медведев Михаил Михайлович я. Не обижайте меня, пожалуйста. Я вас очень уважаю, мой друг».

И на самом деле это было совершенно неподходящее для него прозвище, но прилипшее так, что и в памяти не могу отклеить. Единственное, на что этот гигант обижался. Жил холостяком. Девять лет отсидел ни за что, по доносу дворника.

Пих Пихыч был созерцательным оптимистом. Что-то пунктуально записывал в историях болезни. За что-то перед кем-то отчитывался — то ли оборот койко-дней, то ли дневной койко-оборот, статистика диагнозов и т. п.

Но сам не ставил своим больным никаких диагнозов, кроме одного: «Конечное состояние человека»; различиям же в переходных нюансах с несомненной справедливостью придавал познавательное значение.

Больных неистощимо любил и называл уменьшительно, как детей: Сашуня, Валюта, Катюша. Некоторые реагировали на свои имена, некоторые на чужие...

И еще ласково-уважительно называл их «мой друг», как и нас, коллег.

— А вот эта койка будет моей, — сказал он однажды мне, застенчиво улыбнувшись и указав на аккуратно застеленную пустую кровать в углу палаты, где из окна виднелся прогулочный дворик с кустами то ли бузины, то ли рябины. - Вот тут будет Миша.

— Ага... Как?.. То есть почему? — тупо спросил я.

— Я намереваюсь дожить до старческого слабоумия и маразма. Ни рак, ни инфаркт, ни инсульт меня не устраивают, это все ошибки... Маразм, знаете ли, мой друг, это очень хорошо. Мечтаю о здоровом маразме. Правильное, нормальное конечное состояние.

Пих Пихыч ничуть не шутил. Но мечта его не сбылась: он был сбит пьяным водителем самосвала возле подъезда своего дома, умер почти мгновенно.

...и этот дождь закончится как жизнь,
и наших душ истоптанная местность,
усталый мир изломов и кривизн,
вернется в изначальную безвестность..,
все та же там предвечная река,
все тот же гул рождений и агоний,
и взмахами невидимых ладоней
сбиваются в отары облака,
и дождь, слепой неумолимый дождь,
свергаясь в переполненную сушу,
пророчеством становится, как дрожь
художника, рождающего душу...
и наши голоса уносит ночь...
крик памяти сливается с пространством,
с молчанием, со всем, что превозмочь
нельзя ни мятежом, ни постоянством...
нe отнимая руки ото лба,
забудешься в оцепененье смутном,
и сквозь ладони протечет судьба,
как этот дождь, закончившийся утром...

... Я возвращался в дежурку, чтобы пить чай, курить (после этих обходов особенно хотелось курить, пить что-нибудь покрепче и...), болтать с медсестрой, читать и, если удастся, поспать, а если не удастся, поесть. Бывало, что и ничего не хотелось...

Нагота человеческая беспомощна и при самых могучих формах. Патолого-анатомический зал — первое посещение в медицинском студенчестве. (Не последнее...)

Хищные холодные ножницы с хрустом режут еще не совсем остывшие позвонки, ребра, кишки, мозги, железы.

Помутневшая мякоть... Все видно, как при разборке магнитофона: все склерозы и циррозы скрипят и поблескивают на ладони... Вон сосуд какой-то изъеден, сюда, наверно, и прорвалось...

Прощальная, искаженная красота конструкции, всаженная и в самые захирелые экземпляры...

Я не испытывал ничего, кроме отвлеченной непрактической любознательности. Да, все это ТАК кончается. Сегодня он, завтра она, послезавтра я — что по сравнению с этим какие-то там неуспехи, комплексы, ссоры, болячки и прочие несообразности?..

Вопрос только в том, ВСЕ ли кончается?

Существует ли бесконечное состояние человека?

«АЩЕ НЕ УМРЕШЬ, НЕ ОЖИВЕШЬ»

У всякого существа есть четко действующие наследственные пределы продолжительности