они, похоже, наслаждались поездкой, а куда идет поезд, зачем — их не интересовало). Машинист, как адское божество, высовывался из своего раскаленного обиталища, разводил руками, пожимал плечами и всякий раз отвечал одно и то же:
— Куда завтра? Не знаю, дорогие, не знаю. Куда рельсы поведут, туда и поедем.
Тяжелее всех переносил неопределенность и вынужденное безделье Чезаре. Взъерошенный, грустный, с остановившимся взглядом, он сидел, забившись в угол вагона, как больное животное. Но это продолжалось недолго: активный человек долго бездействовать не может. На перегоне между Овручем и Житомиром с небольшими рассеянными деревушками внимание Чезаре привлекло медное кольцо на пальце Джакомантонио, его бывшего горе-компаньона по катовицкому бизнесу.
— Не продашь? — спросил Чезаре.
— Нет, — на всякий случай ответил отказом Джакомантонио.
— Даю два рубля.
— Восемь.
Торг продолжался долго; на первый взгляд могло показаться, что для обоих это просто развлечение, приятная умственная гимнастика, а кольцо — лишь предлог, повод потренироваться, испытать свои силы в дружеском соревновании, чтобы не выйти из формы. На самом деле все обстояло не так, и у Чезаре, как всегда, уже имелся четкий план действий.
К нашему удивлению, он довольно быстро пошел на уступки и приобрел кольцо за непомерно высокую для медного кольца цену (четыре рубля!), — видимо, оно ему было очень нужно. Потом вернулся в свой угол и до самого обеда занимался малопонятными манипуляциями, грубо отгоняя любопытных, пристававших к нему с вопросами, особенно Джакомантонио. Вытащив из карманов несколько лоскутков, он принялся тщательно тереть кольцо изнутри и снаружи: дыхнет и трет, снова дыхнет и снова трет. Потом, продолжая свою скрупулезную работу, он заменил ткань папиросной бумагой и, держа кольцо с необыкновенной осторожностью, чтобы голые пальцы не касались металла, еще долго его полировал. Время от времени он подносил кольцо к свету и, поворачивая его слегка, долго разглядывал, словно это был бриллиант чистой воды.
Наконец момент, которого ждал Чезаре, настал: поезд подошел к станции (не слишком большой, но и не слишком маленькой) и остановился. Остановка обещала быть короткой, поскольку наш состав не загнали на запасной путь. Чезаре, держа руку с кольцом на груди под курткой, стал подходить по очереди к ожидающим своего поезда крестьянам. С конспиративным видом он быстро высовывал руку и возбужденно шептал: «
Русские на него почти не обращали внимания. Только один старичок попросил показать кольцо поближе и спросил, сколько оно стоит. Чезаре, не моргнув глазом, сказал:
Пока Чезаре демонстрировал кольцо одним, другие, глядя на него недоверчиво, горячо переговаривались. Наконец паровоз засвистел, Чезаре всучил кольцо самому щедрому из потенциальных покупателей, положил в карман пятьдесят рублей и проворно вскочил в отходящий поезд. Поезд между тем проехал несколько метров и резко затормозил.
Чезаре задвинул вагонную дверь и через узкое оконце следил за происходящим на платформе — сначала с торжествующим видом, потом растерянно и, наконец, со страхом. Человек, купивший кольцо, показал его односельчанам, а те стали передавать его из рук в руки, крутить, вертеть и разглядывать со всех сторон, выражая явное сомнение и неодобрение. Поняв, что его обманули, неудачливый покупатель решительно направился вдоль состава в надежде отыскать Чезаре. Труда это не составляло, поскольку только в нашем вагоне была закрыта дверь.
Дело принимало плохой оборот. Русский, который явно большой сообразительностью не отличался, возможно, сам бы и не догадался, где прячется Чезаре, но несколько человек энергично жестикулировали, указывая ему в сторону нашего вагона. Одним рывком Чезаре отскочил от окошка и заметался в поисках спасения: хватая все, что попадалось ему под руку, он накидал в угол одеяла, мешки, куртки и зарылся в них. Видно его не было, но, прислушавшись, можно было услышать из глубины этой кучи слабые приглушенные ругательства и мольбу.
Русские уже подошли и стали стучать кулаками по вагону, когда поезд вдруг дернулся и начал набирать скорость. Чезаре вылез из своего укрытия. Он был белее мела, но держался как ни в чем не бывало.
— Пусть попробуют теперь догнать! — сказал он.
На следующее утро, когда солнце уже светило вовсю, поезд остановился в Казатине. Это название было мне как будто знакомо: где я мог его слышать или читать? В военных сводках? Нет, у меня было такое чувство, что гораздо позже, в самое недавнее время: кто-то вскользь называл мне этот город, причем не до, а после Освенцима, разрубившего надвое цепь моих воспоминаний.
И вот смутное воспоминание материализуется: как раз под нашим вагоном на платформе я вижу Галину, девушку из катовицкой комендатуры, переводчицу, машинистку и плясунью; я вижу Галину из Казатина. Я вылезаю поздороваться, радуясь и удивляясь невероятной встрече. В такой бескрайней стране встретить единственную русскую подругу! Разве это не чудо?
Галина не очень изменилась. Разве что одета получше и манерно закрывается от солнца зонтиком. Я тоже не изменился, по крайней мере внешне. Может быть, уже не так изможден и жалок, но одет все в ту же рванину. Только теперь я не нищий: у меня за спиной поезд, который тянет медленный, но надежный паровоз, с каждым днем приближая меня к Италии. Она желает мне счастливого пути, мы в спешке обмениваемся смущенными фразами — не на ее и не на моем языке, а на языке захватчиков, и снова расстаемся, потому что поезд трогается. Сидя в тряском вагоне, все дальше увозящем меня от Казатина, я вдыхаю запах дешевых духов, оставленный на моей ладони ее ладонью, радуюсь, что встретил ее, грущу, вспоминая проведенные с ней часы, недосказанные слова, упущенные возможности.
Подъезжаем к Жмеринке настороженно, у нас еще свежи в памяти безрадостные дни, проведенные здесь несколько месяцев назад, но поезд даже не сбавляет скорости, и вечером девятнадцатого сентября, быстро миновав Бессарабию, мы уже у реки Прут, по которой проходит граница. В кромешной темноте, как своеобразное прощанье, — стремительный и беспорядочный обыск в эшелоне, который советские пограничники проводят в поисках рублей (как они говорят), потому что провозить за границу рубли запрещено. Впрочем, у нас их и не осталось. Переехав мост, мы ложимся спать уже на том берегу, с волнением ожидая восхода солнца над румынской землей.
С первыми лучами мы отодвигаем вагонные двери, и нашим глазам неожиданно открывается знакомый сердцу пейзаж: не пустынная доисторическая степь, а зеленые холмы с сельскими домиками, стогами сена, виноградными шпалерами. И таинственной кириллицы больше не видно: как раз напротив нашего вагона на покосившемся деревянном строении купоросного цвета очень понятно написано: «Paine, Lapte, Vin, Carnaciuri de Purcel»[34]. И, словно иллюстрируя эту вывеску, перед входом стоит женщина, вытягивает из корзины у своих ног длинную колбаску, от которой отмеривает куски пядью, как отмеривают шпагат.
Ходят такие же, как у нас, крестьяне с обожженными солнцем щеками и носами и бледными лбами, в черных штанах и куртках, с цепочками от карманных часов на животе; девушки, пешие и на велосипедах, одеты почти как наши, их можно принять за жительниц Венето или Абруцци. Козы, овцы, коровы, свиньи, куры… Но вот, словно разрушая возникшую у нас иллюзию сходства с родными краями, перед железнодорожным переездом останавливается неизвестно откуда взявшийся верблюд. Изнуренный, в клоках серой шерсти, нагруженный мешками, он высокомерно, с дурацкой торжественностью поводит своей похожей на заячью головой. Местный язык вызывает противоречивые чувства: корни и окончания знакомые, но, развиваясь в течение веков рядом с другими, чужими и дикими языками, он смешался с ними, загрязнился: слова звучат знакомо, а смысл их непонятен.
На границе происходит сложный и мучительный процесс пересадки из поломанных советских вагонов в такие же поломанные, но соответствующие ширине западной колеи. Некоторое время спустя мы
