тяжелые капли ударялись с металлическим звуком о скалистый пол и разлетались тысячами крошечных капелек во все стороны. Немного ниже уже образовалась лужица, и тогда нам стало понятно, что это ртуть. Сначала ее потрогал Хендрик, потом я. Это была холодная, но живая материя, по ее поверхности пробегали мелкие, похожие на морщины, волны, словно она сердилась или проявляла нетерпение.
Хендрик преобразился на глазах. Он обменялся с Мэгги быстрым взглядом, значение которого осталось для меня загадкой, и произнес странные и непонятные (впрочем, похоже, только для меня, но не для Мэгги) слова о том, что настало время Великого Дела, что у земли, как и у неба, есть своя роса, что в пещере обитают Мировые духи. Потом, обернувшись к Мэгги, он сказал ей: «Приходи сюда сегодня вечером, мы сделаем зверя о двух хребтах». Он снял с шеи бронзовый крест на цепочке и показал нам. На кресте был распят змей. Затем бросил крест в лужу ртути и тот не утонул.
Присмотревшись, можно было заметить, что ртуть вырывалась из всех щелей новой пещеры, как пиво из бродильного чана. А прислушавшись, можно было услышать и глухое бормотанье, издаваемое тысячами падающих со свода металлических капель, которые, разбиваясь о землю, сливались в ручейки, звенящие, как расплавленное серебро, и исчезали в отверстиях между камнями.
Честно сказать, Хендрик мне никогда не нравился; из всех четверых он был мне наименее симпатичен, но сейчас он вызывал у меня настоящую злость, отвращение и даже страх. Его глаза светились таким же неровным колеблющимся светом, как сама ртуть; казалось, в его венах тоже течет ртуть, и весь он пропитался ртутью; еще немного – и она брызнет у него из глаз. Он бегал по пещере, как хищный зверек, набирал ртуть пригоршнями, брызгал на себя, выливал на голову, точно воду, еще немного – и он начал бы ее пить. Мэгги ходила за ним следом, как завороженная. Я сдерживался, сколько мог, потом раскрыл нож, схватил его за грудь и прижал к скалистой стене. Я гораздо сильнее его, и он тут же сник, как парус в безветренную погоду. Я хотел знать, кто он на самом деле, зачем приплыл на наш остров, что ему надо от нас и что это за такой зверь о двух хребтах.
От страха вся спесь с него слетела, и он сразу же признался, что история про квартирмейстера – выдумка, а про виселицу – нет, она его и вправду ждет в Голландии за то, что, предложив Генеральным Штатам[31] превращать песок дюн в золото, он получил из казны сто тысяч флоринов, из которых небольшую часть потратил на эксперименты, а все остальное прокутил. Спустя некоторое время он был приглашен изложить высокому собранию суть эксперимента, который он называл experimentum crucis, однако похвастаться ему было нечем: из тысячи фунтов песка удалось получить лишь две щепотки золота. Тогда он выпрыгнул в окно, спрятался у своей любовницы, а потом, прихватив с собой сундук с алхимическим оборудованием, тайком пробрался на первый же корабль, который отправлялся на остров Кейп. Что касается зверя, он сказал, что это сложный вопрос, в двух словах не объяснишь. Чтобы его сделать, необходима ртуть, потому что она летучая, как дух, и олицетворяет собой женское начало, а при соединении с мужским земным огнем, которым является сера, можно получить философский камень, который и есть тот самый зверь о двух хребтах, поскольку в нем соединяются, перемешиваются мужское начало и женское. Прекрасное объяснение, верно? Не удивительно, что я не поверил ни одному слову этого алхимика, хотя он и старался говорить искренне и убедительно. Зверем о двух хребтах были они сами, он и Мэгги; он, седой и волосатый, и она, беленькая да гладенькая, и сделать его они готовы прямо здесь, посреди пещеры, или еще где-нибудь, возможно даже в нашей супружеской постели, пока я отлучусь проведать свиней, а может, уже и раньше его делали, и не раз.
Кажется, у меня в венах тоже забурлила ртуть, потому что меня вдруг захлестнула ярость. После двадцати лет брака я немного охладел к Мэгги, но в эту минуту меня охватило такое сильное желание, что я готов был ради нее на убийство. Но я взял себя в руки и, продолжая крепко прижимать Хендрика к стене, спросил его, почем теперь ртуть. Он в этом должен знать толк, ведь это его ремесло, а спросил я его потому, что у меня возникла одна идея.
– Двенадцать стерлингов за фунт, – ответил он дрожащим голосом.
– Поклянись!
– Клянусь! – ответил он, подняв вверх большие пальцы и сплюнув перед собой. Возможно, у этих алхимиков, у этих преобразователей металлов принято клясться именно так, но мой нож был настолько близко от его горла, что он все равно не стал бы мне врать. Я отпустил его, и он, все еще дрожа от страха, объяснил мне, что сырая ртуть, такая, как у нас, стоит не очень дорого, но ее можно очистить путем перегонки, как виски, в чугунной или глиняной реторте. Потом реторту следует разбить, и там окажется свинец, а скорее всего, серебро или даже золото. Он знает секрет, как этого добиться, и откроет его мне, если я пообещаю сохранить ему жизнь.
Я ничего не стал обещать, просто объяснил, что хочу купить за эту ртуть четырех женщин. Делать реторты и глиняные сосуды было куда проще, чем превращать в золото голландский песок. Времени у нас было в обрез, потому что приближалась Пасха, а с ней и визит Бартона, и мне хотелось успеть подготовить товар – сорок одинаковых банок очищенной ртути с плотными крышками, абсолютно одинаковых, как на подбор, потому что внешний вид тоже имеет значение. С производством реторт и банок никаких трудностей не возникло, потому что у Андреа уже была печь, в которой он обжигал своих глиняных святых.
Я быстро освоил процесс перегонки, остальным тоже дело нашлось, и за десять дней все сорок банок были наполнены. Объемом в одну пинту, они вмещали в себя по восемнадцать фунтов ртути каждая, так что поднять такую банку было нелегко, а если ее встряхнуть или просто пошевелить, казалось, что внутри ворочается живое существо.
Сырой ртути было сколько угодно: в пещере она плескалась под ногами, капала сверху, и, придя домой, ты находил ее в карманах, сапогах, даже в постели; она и на голову действовала, и всем уже начинало казаться, что нет ничего особенного в том, что мы собрались менять ртуть на живых женщин. Эта материя и вправду очень причудлива: она холодная, ускользающая, всегда в движении, но когда, в конце концов, успокаивается, то смотреться в нее лучше, чем в зеркало. Если ртуть размешать в какой-нибудь посуде, она будет крутиться по инерции еще полчаса. В ней не только кощунственное распятие Хендрика не утонуло; в ней даже камни не тонут, даже свинец. Золото тонет. Мэгги бросила в нее свое обручальное кольцо, и оно сразу же пошло ко дну, а когда мы его выудили, оно стало оловянным. Мне, честно сказать, ртуть не нравится. Я хотел бы поскорей покончить с задуманным делом и больше о ней не вспоминать.
Наступила Пасха, приплыл Бартон. Он погрузил на корабль сорок запечатанных смесью воска и глины банок и уплыл, не дав нам никаких обещаний. Поздней осенью, однажды под вечер мы увидели через завесу дождя знакомый парус; он приближался к берегу, но потом вдруг растворился в сумерках и исчез. Мы подумали, что Бартон решил дождаться утра, чтобы войти в бухту, он всегда так поступал, но, когда рассвело, китобойного судна Бартона нигде видно не было, его и след простыл. Зато на пляже мы обнаружили четырех женщин и двоих детей; промокшие до нитки, окоченевшие от холода, они стояли, в страхе прижавшись друг к другу. Одна из женщин молча подала мне письмо от Бартона, всего несколько строк. Он писал, что вырученные за ртуть деньги полностью пошли на поиски четырех женщин, согласных отправиться на такой безрадостный остров, как наш, чтобы провести остаток жизни с четырьмя мужчинами, которых они до этого в глаза не видели, так что ему, Бартону, ничего не досталось за его посредничество. В свой следующий приезд он рассчитывает получить комиссионные (ртутью или салом) в размере 10 процентов от суммы сделки. Еще он писал, что женщины не первый сорт, но лучше он не нашел и потому предпочел высадить их и поскорей вернуться к своим китам, пока мы не начали делить между собой будущих жен; кроме того, он не сводник, не сваха и уж тем более не священник, чтобы соединять нас узами брака. Ради успокоения совести, правда, уже несколько запачканной, он рекомендует нам самим совершить обряд бракосочетания, чтобы все было честь по чести.
Я отозвал в сторону четверых мужчин, собираясь предложить им тянуть жребий, но тут же понял, что в этом нет нужды. Одна из женщин, полная мулатка средних лет со шрамом на лбу, смотрела на Уиллема, не отрывая глаз, и он смотрел на нее с интересом. Хотя женщина годилась ему в матери, я спросил Уиллема:
– Хочешь ее? Тогда бери!
И когда он вывел ее за руку, я поженил их, как сумел. Ее я спросил, любит ли она его, а его – любит ли он ее; слова согласия «в счастии и в несчастии, в здравии и в болезни…» я не мог точно
