страну «неограниченных возможностей»… Ведь всегда, когда какой-нибудь народ решает в пользу более справедливой жизни, жулики и дураки удирают за границу.
Но ты, Тийю, посиди со мной. Когда я много выпью, мне всегда надо, чтобы кто-нибудь сидел рядом, чтобы мне не было страшно. У тебя машина, ты всегда уедешь. А я не могу сейчас пойти на Черное озеро, мне там некому жаловаться. Там только сосны. Они разговаривают, но между собой, и я не понимаю их. Там белки и вороны, и синицы — все они между собой разговаривают, но не со мной. Я там, как Таймо с улицы Пуйестее. У нее дома тряпочные звери — медведь олимпийский, мартышка, куклы, и они вместе смотрят телевизор, который ей из Москвы привезла Зайчишка. Но они не говорят даже между собой, и Таймо также некому жаловаться. Воробьи к ней прилетают кормиться, но говорят не с ней, а между собой. Так устроена жизнь, что люди могут общаться с кем им хочется и даже присвоить животным собственные мысли, но поговорить могут лишь с людьми. Например, расскажу я тебе о жизни так, как она якобы видится собаке. Если проскользнут сомнительные высказывания, что ж — не я же так думаю, а та собака; а что с нее возьмешь…
Когда я очнулся, был день, и я в него пришел, как в спасение — лучше даже самый пасмурный день, чем тот мир, где только что находился: в бесконечных, причудливо освещенных галереях, где везде лежали люди с лицами, искаженными предсмертной болью, одетые в рванье или совсем раздетые; мы шли по галерее молча, целая группа, но кто мы — я не знал; затем попали в другие помещения, где были еще более страшные зрелища — разрубленные на части человеческие тела, подвешенные на веревках, качающиеся головы; потом приблизились к двери, перед которой все приостановились, словно для того, чтобы набрать воздуха в легкие перед тем, как нырять, и вошли. Здесь в какой-то застывшей белесой массе, напоминающей стеарин, стояли скелеты, целый лес, с черепами на тонкой позвоночной кости, около каждого скелета — волосы разного цвета; это были скелеты женщин, стоявших в застывшем жире, который вытопили из них самих. Я был в кошмаре и опять в каком-то гитлеровском производстве. Очнуться было спасением. Около меня — никого, одни пустые бутылки.
9
Одевшись, я спустился вниз, рука болела, так что идти в лес я не мог. Когда сильно болит плечо, нет и разговора о том, чтобы таскать рюкзак, набитый консервами. Старика нигде не было видно. Хотелось расспросить, когда уехала женщина, была ли она вообще, может, мне это все померещилось, и что, собственно, было? Штабель обвалился, потому что неумело его спустил, это я помню, и еще засела, как гвоздь, в голове мысль о том, что крайне необходимо вставить зубы. Значит, обратно в Тарту? Обратно на Пуйестее? Да, куда же еще.
Приведя себя в порядок, я опорожнил рюкзак, высыпав в своей комнате на пол консервы, и направился снова в поселок, ругая себя за то, что сюда приехал, а не сразу занялся с зубами — что кататься взад-вперед без толку! Все должно быть у человека последовательно, а у меня никакой логики.
— Тебе надо бы поехать в Таллин, — сказал Сависаар, — здесь мало домашних зубников, хотя, конечно, есть. Но за квалификацию я не отвечаю, а там хорошие специалисты, так что…
Переночевал у Таймо. Она сделала массаж больной руке. Потом я наблюдал, с каким азартом она ловила мух и злорадно хохотала, если ей удавалось придавить какую-нибудь из них. Потом чуть было инфаркт не получил от ее крика, когда она сама села случайно на один из своих кактусов. А утром поехал в Таллин. Что делать, если я, сколько живу на свете, не состоял и не состою на учете ни в одной поликлинике. Очень плохо тому, кто в современном цивилизованном мире боится поликлиники больше, чем отделения милиции, и даже больше, чем главного редактора родного издательства.
Специалист, еврей, так называемый частник, оказался старым человеком, пристрастным к литературе. Он писал мемуары. Сависаар предупредил, что он графоман и чтобы я был осторожен. Он завел меня на кухню, посадил на табуретку, велел разинуть рот и принялся лазать там не очень, я бы сказал, симпатичным пальцем. Совал в мой рот вилку, прикидывал, присматривался. Потом начал читать лекцию: можно сделать всю работу одним способом, но то же самое можно сделать и другим способом, работа продлится месяца три-четыре и обойдется мне приблизительно рублей в четыреста или чуть больше… К тому же он подчеркнул, что сильно рискует, потому что уже стар и кто знает, сможет ли закончить работу…
Сависаар дал мне на всякий случай адрес еще одного высококвалифицированного специалиста, так что я теперь отправился к тому: может, он не так стар, чтобы умереть, не успев закончить работу. Этот — русский, он жил на улице Карла Маркса в доме без балконов. И я прикинул, что в некотором смысле дома без балконов лучше, чем дома с балконами… Дверь на четвертом этаже была сделана со знанием дела, это была разбоеупорная дверь, двойная; наружная, дубовая, открывалась в коридор, то есть в сторону посетителя — ее нельзя выбить, внутренняя открывалась в квартиру; замки, засовы и цепь… Никакими таранами такие двери не возьмешь. Они поддаются только хорошему заряду динамита. Я назвал пароль: «Я — от тети…»
Специалист, высокого роста мужчина лет шестидесяти, принял меня тоже в кухне. Он предложил сесть на стул с поднимающимся, как в парикмахерских, подголовником. Видать, кухни у этих домашних специалистов (с дубовыми дверями) являются приемным кабинетом. На подоконнике бросились в глаза два трансформатора, валялись провода, так что, вероятно, аппаратура здесь разнообразная, требующая различного напряжения. Он тоже — как же иначе! — велел раскрыть рот и прочитал лекцию: можно сделать, во-первых, одним способом, но будет плохо; можно сделать, во-вторых, другим способом — тоже будет нехорошо, потому что… свои зубы, природные, все же лучше самых красивых искусственных. Железная логика!
Этот специалист мемуары не писал, но оказался вдохновенным рассказчиком. Он знакомил меня с собственными военными приключениями. Повествовал, наслаждаясь, со смехом, в лицах, иногда ползал около меня на четвереньках, так что приходилось мне вертеться на его стуле, чтобы обнаружить, где он есть и кого изображает: одна история сменяла другую, и не успел я узнать, во что обойдутся зубы здесь, как минуло два часа. Прервал его наконец. Опять раскрыл рот, и теперь он принялся в нем что-то считать, затем карандашом на листке бумаги умножать, затем доложил, что все обойдется мне в пятьсот пятьдесят рублей, а мне надо сделать двадцать два, иначе они все рассыплются скоро. Дешевле он не делает, зато у него фирма…
Он продолжал рассказывать прерванную историю. Начал новую, и опять они пошли одна за другой, так что в общей сложности я у него просидел четыре часа без обеда.
— Сколько времени это будет продолжаться? — спросил я, имея в виду, конечно, за какой срок он мне сделает зубы, если я соглашусь, хотя уже знал, что не соглашусь, потому что воровать мне вообще-то не столько стыдно, сколько невозможно, я уже ни на каком производстве не работаю, а кто не работает, тот не ворует, да и боязно, естественно, тоже.
— Десять дней, — сказал он, чем очень удивил.
— Другие обещали за три-четыре месяца, если не умрут…
— Ну, с такими сроками мы… Это не к нам, наша фирма веников не вяжет.
Обратно в Тарту ехал такой же грустный и такой же беззубый. На следующий день опять посетил доктора Сависаара и передал ему вкратце суть своей поездки. Он назвал адрес в Тарту, но предупредил:
— Единственная сложность в том, что эта женщина плохо разговаривает, у нее дефект речи, но она неплохой зубной техник и, говорят, делает прилично.
Господи! Уж одно то, что она не из разговорчивых, меня к ней расположило. Я отправился по заданному новому маршруту прямо с ходу. Открыла молодая девушка, сказала, что мама с папой будут вечером. Действительно, когда я пришел вечером, они были дома. Переводчиком мне служил муж моей спасительницы, а мужа этого некоторые из населения называют Геббельсом — не из-за каких-либо его политических склонностей, а за небольшую хромоту. Лично я не мог бы определить сходства его хромоты с хромотой фашистского доктора пропаганды. На самом деле он пенсионер, истопник на каком-то
