Он помог ей встать, и они пошли по Пятой авеню в сторону Центрального парка.
Он привел ее в маленький ресторанчик в Грин-вич-Виллидж. Сад за рестораном в это время года пустовал, но они устроили себе там праздничный обед. Потом, на пути в Сохо, они заходили во все магазинчики, десять раз меняли наряды, оставляя прежние бездомным, бредущим по тротуарам. В пять часов Софии захотелось дождя. Лукас привел ее на парковку, поставил на середину пандуса и щелкнул зажигалкой под дымоуловителем. После этого они гуляли, взявшись за руки, под ливнем, предназначенным для них одних. Когда сирена оповестила о приближении пожарной машины, они бросились бежать и нашли убежище под огромным воздухообменником, где быстро обсохли. Потом их приютил комплекс кинотеатров. Их не занимало, чем кончаются картины, важны были только начальные кадры: семь раз меняли они залы, стараясь не рассыпать в коридорах попкорн. Когда они наконец вышли на Юнион-сквер, было уже темно. Такси доставило их на угол 57-й стрит. Они зашли в большой магазин, работавший допоздна. Лукас выбрал черный смокинг, София – модный костюм.
– Баланс по счетам подводится только в конце месяца, – прошептал он ей на ухо, когда ее смутила цена.
Они вышли на Пятую авеню и пересекли холл огромного отеля на краю парка. На верхнем этаже их усадили за столик у окна, из которого открывался захватывающий вид. Они отведали все незнакомые ей лакомства, однако на десерты у нее не хватило духу.
– От этого я поправлюсь только послезавтра, – сказала она, сдаваясь и выбирая шоколадное суфле.
В одиннадцать часов вечера они вошли в Центральный парк. Было тепло. Они погуляли по аллеям, под фонарями, посидели на скамеечке под раскидистой ивой. Лукас снял пиджак и укрыл Софии плечи. Глядя на белокаменный мостик над аллеей, она сказала:
– В городе, куда я хотела тебя перебросить, есть высокая стена. Люди пишут свои желания на клочках бумаги и оставляют их между камнями. Забирать их никто не вправе.
Бродяга, тащившийся по аллее, поздоровался с ними и исчез в темноте, под мостиком. Стало тихо. Лукас и София смотрели в небо. Огромная луна лила на них серебристый свет. Их руки переплелись, Лукас поцеловал Софии запястье и, вдыхая аромат ее кожи, прошептал:
– Одно мгновение тебя стоит вечности.
София прижалась к нему. Под блаженным покровом ночи Лукас любил ее с неутолимой нежностью.
Джуэлс вошел в больничный корпус и незаметно приблизился к лифтам. При желании ангелы- контролеры умели превращаться в невидимок. В кабине он нажал кнопку четвертого этажа. Когда он проходил мимо помещения для дежурных врачей, медсестра не заметила силуэт, скользивший по темному коридору. Он остановился перед дверью палаты, поправил свои клетчатые твидовые брюки, тихонько постучался и на цыпочках вошел.
Отодвинув занавеску, за которой спала Рен, он присел к ней на койку. Он узнал пиджак на вешалке, и взор его увлажнился. Он погладил Рен щеку.
– Я так соскучился по тебе! – прошептал Джуэлс. – Эти десять лет без тебя были слишком долгими.
Он поцеловал ее в губы, и зеленый дисплей на ночном столике подвел под жизнью Рен Шеридан длинную непрерывную черту.
Тень Рен вознеслась над койкой, и они исчезли вдвоем, рука об руку…
В Центральном парке была полночь. София уснула у Лукаса на плече.
И был вечер, и было утро…
ДЕНЬ СЕДЬМОЙ
В Центральном парке подул легкий ветерок. Рука Софии соскользнула на спинку скамейки, от утреннего холода ее пронзила дрожь. Во сне она попыталась спрятать голову в воротник плаща, подобрала колени. Бледный свет зарождающегося дня проникал под ее смеженные веки. Она отвернулась, продлевая забытье. Неподалеку, за деревом, раздался птичий крик, она узнала взлетающую чайку. Она потянулась, пальцы попытались нащупать бедро Лукаса. Рука наткнулась на пустоту, упала на деревянное сиденье. София открыла глаза. Это было пробуждение в полном одиночестве.
Она позвала его и не получила ответа. Она встала и огляделась. Аллеи были пустынны, в непотревоженной сверкающей росе.
– Лукас! Лукас! Лукас!
С каждым повтором ее голос становился взволнованнее, хрупче, тревожнее. Она крутилась, как волчок, выкрикивая его имя, пока головокружение не заставило ее схватиться за скамейку. Трепет листвы возвещал, что единственный свидетель ее пробуждения – утренний ветерок.
Она бросилась к мостику, дрожа от пробирающего до костей холода. В щели между белыми кирпичами она нашла записку. «София, я любуюсь твоим сном. Боже, как ты прекрасна! Ты ворочаешься в эту последнюю холодную ночь, я прижимаю тебя к себе, укрываю тебя своим плащом, я хотел бы уберечь тебя от холода всех зим. Черты твои спокойны, я глажу твою щеку и впервые за все свое существование счастлив и печален одновременно.
Это конец нашего мгновения, начало воспоминания, которое продлится для меня вечность. Когда мы соединились, в каждом из нас было столько законченного и столько незавершенного!
На заре я кану в пространство, осторожно удалюсь, лелея каждую секунду, когда еще буду тебя видеть, до самого последнего мгновения. Я исчезну за этим деревом, отдамся во власть худшего. Позволяя им прикончить меня, мы провозгласим победу твоей стороны, и она простит тебя, какими бы ни были твои прегрешения. Возвращайся, любовь моя, в Дом свой, там тебе самое место. Как бы мне хотелось трогать стены твоего жилища, вдыхать его соленый запах, видеть из твоих окон утро, поднимающееся над неведомыми мне горизонтами, о которых я знаю одно – что они твои. Тебе удалось невозможное: ты изменила частицу меня. Теперь я желал бы, чтобы ты закрыла меня собою, чтобы я впредь видел свет мира только через призму твоих глаз…
Там где нет тебя, я более не существую. Наши две руки, сомкнувшись, стали одной десятипалой рукой; твоя рука, ложась на мою, становилась моею, и когда твои глаза закрывались, я засыпал.
