Руссо открыл нам (поистине это удивительное откровение, несмотря на то, что благодаря современной психологии и антропологии оно стало более привычным) существование другого лица ('он'), которое думает внутри меня и приводит меня сначала к сомнению, что это именно «я», которое мыслит.
Декарт полагал, что на вопрос Монтеня: 'Что я знаю?' (с которого и начался весь спор) — он может ответить: 'Я мыслю, следовательно, я существую'. Остроумно возражая Декарту, Руссо в свою очередь спрашивает: 'Что есть я?'. На этот вопрос нельзя дать ответа, пока не будет разрешен другой, более фундаментальный вопрос: 'Есть ли я?' Итак, ответ, который можно получить на основании личного опыта, дает понятие «другого» лица, открытое Руссо и немедленно и с предельной четкостью примененное им в исследованиях…
Если считать, что с появлением общества человек претерпел троякое изменение — от естественного состояния к цивилизации, от чувства к познанию и от животного состояния к человеческому (доказательство этого и составляет предмет 'Рассуждения о неравенстве'), — то нам придется признать за человеком, даже в его первобытном состоянии, некую важную способность, или свойство, побудившее его проделать это тройное превращение.
И мы должны поэтому признать, что в этой способности с самого начала были в скрытом виде заложены оба противоречивых элемента — по крайней мере как атрибуты, если не как внутренне присущие ей части, — делая ее одновременно естественной и культурной, эмоциональной и рациональной, животной и человеческой. Мы должны со- гласиться также, что пережитое человеком превращение могло быть осуществлено при попутном осознании человеческим разумом указанного свойства, или способности.
Эта способность, как неоднократно указывал Руссо, есть сострадание, вытекающее из отождествления себя с другим — не родственным, не близким, не соотечественником, а просто с любым человеком, поскольку тот является человеком, более того, с любым живым существом, поскольку оно живое.
Таким образом, первобытный человек интуитивно чувствовал себя тождественным со всеми другими людьми. В дальнейшем он никогда не забывал свой первоначальный опыт, даже тогда, когда рост населения заставлял его уходить в новые места, приспособляться к новому образу жизни, когда в нем пробуждалась его индивидуальность.
Но такое пробуждение пришло лишь после того, как человек постепенно научился признавать особенности других, различать животных по их видам, отличать человеческое состояние от животного, свою индивидуальность от других индивидуальностей.
Признание того, что люди и животные — существа чувствующие (в чем, собственно, и состоит отождествление), значительно предшествует осознанию человеком имеющихся между ними различий: сперва в отношении черт, общих для всех живых существ, и лишь позже в отношении черт человеческих, противопоставляя их животным чертам. Этим смелым выводом Руссо положил конец доктрине Декарта.
Если эта интерпретация правильна, если Руссо с помощью антропологии коренным образом ниспровергает философскую традицию, то становится более понятным то глубокое единство, которым отмечено его разностороннее творчество, становится возможным понять, почему он придавал такое значение задачам, на первый взгляд чуждым его труду философа и писателя, — я имею в виду изучение лингвистики, музыки и ботаники.
Развитие языка, как его описывает Руссо в 'Опыте о происхождении языков', идет примерно по тому же пути, хотя и в ином плане, чем развитие человечества.
В первый период развития — это стадия, когда прямой и переносный смысл вещей не различаются; и лишь постепенно прямой смысл освобождается из первоначальной метафоры, в которой всякий предмет смешан с другими.
Что же касается музыки, то, кажется, ни одна форма выражения чувств не способна лучше опровергнуть теорию Декарта, противопоставлявшего материальное духовному, разум — телесной субстанции. Музыка — это абстрактная система и противоположностей и сходств; она оказывает на слушателя двойное воздействие; во-первых, меняется соотношение между моим «я» и «другим» во мне, потому что, когда я слушаю музыку, я слышу себя самого через нее; во-вторых, меняется соотношение между разумом и телесной субстанцией — ведь музыка живет внутри меня. 'Цепь сходств и сочетаний' ('Исповедь', книга двенадцатая), но цепь, которую природа нам дает воплощенной в 'предметах, поражающих наши чувства' ('Прогулки одинокого мечтателя', седьмая 'Прогулка').
В таких же выражениях Руссо определяет свой подход к ботанике, утверждая, что, идя этим путем, он надеется найти единение чувственного и разумного, потому что оно представляет собой естественное состояние человека, существовавшее в момент пробуждения его сознания, но затем не проявлявшееся, за исключением отдельных и редких случаев.
Мысль Руссо развивается по двум принципам: принципу отождествления себя с другим, и даже с наиболее далеким «другим», включая и представителей животного мира, и принципу отказа от отождествления со своим «я», т. е. отказа от всего того, что может это «я» сделать «достойным». Эти два положения дополняют одно другое, а второе является даже исходным для первого: я не есть «я», но я есть самый слабый и самый скромный из «других». В этом подлинное откровение 'Исповеди'…
Что касается антрополога, то пишет ли он что-нибудь, кроме исповедей? Сначала своих собственных, потому что, как я уже говорил, «открытие» самого себя и есть та движущая сила, которая определяет его призвание и все его творчество. А затем он в своих трудах создает исповедь своего собственного общества, которое через посредство антрополога выбирает объектом исследования другие общества и другие цивилизации, и именно среди тех, которые кажутся наиболее слабыми и примитивными, для того чтобы удостовериться, до какой степени оно само «недостойно». Говоря «недостойно», я имею в виду, что оно не представляет собой привилегированную форму общества, а является лишь одним из тех других «обществ», которые сменялись в течение тысячелетий и которые благодаря своему разнообразию и кратковременности свидетельствуют о том, что в своем коллективном существовании человек также должен познать себя как «другого» до того, как он осмелится претендовать на собственное 'я'.
Революция в умах, произведенная Руссо, предшествовавшая ант ропологической революции и положившая ей начало, состоит в отказе от принудительного отождествления какой-либо культуры со своей собственной культурой или отдельного члена какой-либо культуры с тем образом или с той ролью, которую эта культура пытается навязать ему.
В обоих случаях культура или отдельная личность отстаивают свое право на свободное отождествление, которое может осуществляться только за пределами человека, т. е. путем сопоставления со всеми теми существами, которые живут и, следовательно, страдают; а также до того, как человек превратился в общественную фигуру или ему приписали историческую роль, т. е. путем сравнения с существом, как таковым, еще не вылепленным и не классифицированным.
Таким образом, «я» и «другой», освобожденные от антагонизма, который одна лишь философия пыталась поощрять, возвращают себе единство. Возобновленная наконец первобытная связь помогает им объединить «нас» против «них», т. е. против антагонистичного человеку общества, которое человек чувствует себя готовым отвергнуть, поскольку своим примером Руссо учит, как избегнуть невыносимых противоречий цивилизованной жизни.
Ибо если и верно, что природа изгнала человека и что общество продолжает угнетать его, то человек может по крайней. мере переменить полюса дилеммы и искать общения с природой, чтобы там размышлять о природе общества. Как мне кажется, в этом и состоит основная идея 'Общественного договора', 'Писем о ботанике' и 'Прогулок одинокого мечтателя'…
Но именно теперь для всех нас, на опыте ощутивших предостережение, сделанное Руссо своим читателям, — 'ужас тех несчастных, которые будут жить после тебя', — мысль Руссо получила свое наивысшее развитие и достигла всей своей полноты.
В этом мире, быть может более жестоком по отношению к человеку, чем когда-либо, где имеют место убийства, пытки, массовые истребления, которые мы, конечно, не всегда отрицаем, но стараемся не замечать, как нечто несущественное, поскольку они касаются далеких от нас народов, якобы претерпевающих эти страдания для нашего блага или во всяком случае во имя нас; в мире, границы которого все более сокращаются по мере роста его населения; в мире, где ни одна частица человечества не может считать себя в полной безопасности, — в этом мире над каждым из нас навис страх жизни в обществе.
